Все проплывающие

Вскоре исчез и Андрей. Иван Антонович и не скрывал – ни от него, ни от жены, что считает старшего сына недотепой. Мальчиком Андрей любил бегать за похоронными процессиями и глазеть на кладбищенские ритуалы. И игры у него были… Уляжется в углу двора и просит сестер, чтоб они засыпали его песком. Девочки сделают холмик, украсят цветами, среди которых светилось радостью мальчишеское лицо… Часами мог так лежать. С таким же лицом рылся в книжных развалах, если позволял отец, которого в городке прозвали начальником Свалки.

Свалкой называлась асфальтовая площадка с кирпичным сараем у реки, неподалеку от картоноделательного цеха. Сюда два-три раза в неделю пригоняли эшелоны с книгами, журналами, газетами, приговоренными к переработке в картон. К приходу эшелонов собиралась толпа. Люди копались в развалах, из них и пополняли домашние библиотеки. Набрав книг, Андрей залезал в какой-нибудь укромный уголок Свалки, чтобы всласть полистать пахнущие прелью тома. Отцу не перечил, но однажды вдруг пробурчал, глядя на портрет Генералиссимуса: «Убрать бы его отсюда. У других родня на стенах… или образа… а у нас – образина…» Иван Антонович удивился: «Мешает, что ли? Есть не просит. – И серьезно добавил: – Ты поменьше книжки читай, своим умом живи. Жизнь не переменится ни к лучшему, ни к худшему, если портреты менять».

Как ни брыкался Андрей, отец отправил его в фабрично-заводское училище. Сын сбежал – и исчез. Жена кинулась было в розыски, но Иван Антонович остановил бабу: каждый выбирает свое. Чему быть, того не миновать. Но был уверен: возьмет его жизнь за глотку – а ничего другого она не умеет – и парень скиснет. Ляжет с улыбкой в могилу и будет ждать конца…

Боль в боку отпустила. Волостнов осторожно привстал – ничего, терпимо. Прихрамывая, подошел к низкому полукруглому окну.

Холодный, стылый апрель. Ледяной ветер с моря гнул черные ветки грабов. И только туям нипочем: зимой и летом одним цветом. За это Иван Антонович и любил тую.

Сверху ему хорошо было видно, как Вита тащил по дорожке велосипед. У парня была единственная радость – гонять на ржавом одре по улицам. Огромный парнище с крошечной головкой на тонкой шее. Иногда заявлялся на Свалку и развлекал женщин тем, что ловил крыс и бросал их в ревущую мельницу, в которой перемалывалась макулатура. Бабы визжали и смеялись, пока не приходил Иван Антонович. Вита испуганно бросался к велосипеду (отец собрал его из ржавого велохлама) и улепетывал, привставая на педалях. Волостнов одним движением бровей сгонял улыбки с женских лиц: «Работы мало? Добавлю».

Доктор Шеберстов велел не курить, и Иван Антонович сперва послушно бросил. Но – тянуло, и тайком начал вновь покуривать. Папиросы прятал – от себя, конечно, – в этой комнатке под крышей. Она для него стала чем-то вроде кабинета после того, как Катя сбежала из родительского дома. А прежде попыталась разбить часы. Сил хватило только на стекло – треснуло от удара. Заменить бы, да где найдешь такое же… Удрала – тайком даже от матери-потатчицы. Вскочила в паровозную будку и не оглядывалась до самого Вильнюса, где жил ее муж-прохиндей. Через месяц написала. Мать было дернулась съездить к дочке, но Иван Антонович не пустил: «Будет причина – съездим. А сейчас – незачем». Нина озлилась: «Какая причина нужна – смерть? Бога не боишься, Иван. Сколько жить собрался? Вечно? Люди не часы твои – они умирают…» Вечно он жить не собирался. И никогда не задумывался о смерти: придет – и придет, что ж. Теперь, судя по всему, скоро.

Вернувшись за стол с папиросой в зубах, прикурил и с наслаждением вдохнул дым. Перед ним лежала жалконькая школьная тетрадка с одним-единственным словом, выведенным его собственной рукой, – «Завещание». Глупости. Кто сказал, что перед смертью человек обязан что-то кому-то завещать? Нечего ему завещать. И некому. Да ничего от этого не изменится – и не должно меняться. Что же это за жизнь и что же это за мир, если они могут измениться смертью одного человека? Пшик. Он на такой мир не подписывался. У него другая конституция.

– Какая же? – без улыбки поинтересовался доктор Шеберстов, когда они остались одни в кабинете главного врача. – Не верь, не бойся, не проси?

Помедлив, Иван Антонович согласно кивнул.

– Это у преступников такая конституция, Иван, – со вздохом сказал доктор. – А мы с тобой пока не сподобились…

Волостнов покачал головой.

– Мы и есть преступники. Все. Только некоторые про это не знают. Может, потому, что никто настоящего закона в глаза не видал. Вот сейчас придут за тобой, увезут в тьмутаракань – и кому ты докажешь, что не преступник? Если надо – будешь преступник. Разве не так? Россия, брат… Потому и живи, пока живешь. Вот и вся конституция.

– Это не конституция, Иван, – возразил Шеберстов. – Это инструкция для скотобойни.

– Других не знаю. А ты?

Доктор промолчал.