Все проплывающие

Я довольно подло подхихикнул забулдыгам и поскорее ретировался: отчего-то мне стало невыносимо стыдно за себя, невыносимо обидно, что эти личности оказались причастны к чуду. Ругательски ругая себя романтиком (а в те годы я не знал клички обиднее), я убрался домой и до утра промучился над одной страничкой рассказа, который никак не давался, но, так ничего и не вымучив, все бросил, кое-как перекусил и отправился на службу. Весь день у меня болела голова, читатели не вызывали никакого чувства, кроме раздражения. Даже самый вид стройных рядов книг, обычно действующий на меня умиротворяюще, теперь доводил до бешенства. В тот день я пережил что-то вроде прозрения, какое, вероятно, рано или поздно переживает всякий библиофил: я понял, что книги лгут.

Несколько дней я не видел Сан-Мадрико, и острота впечатления от встречи с чудом пропала. Во мне вновь пробудилась спасительная ирония. Я уже мог думать о том «чуде» только как о внезапном помрачении рассудка, что при моем отвращении к алкоголю и склонности к визионерству было вовсе не удивительно. Мне было стыдно, что я поддался чарам некоего романтического мифа. Рассказ мой пошел веселее.

Но в тот день, когда Сан-Мадрико, вновь занявший свое место на осклизлой скамейке, опять предложил мне «поглазеть на треугольник», я тотчас, без раздумий и колебаний, согласился. Меня даже не покоробила его грубость, когда в награду за «угощение» он потребовал бутылку вина. На этот раз я воздержался от спиртного, чтобы потом не упрекать себя за то, что искусственно подогрел воображение.

Поставив меня на синий плоский камень, Сан-Мадрико предупредил:

– И не двигайся отсюда, а то как бы чего не вышло.

– Что?

– Мало ли, – уклончиво ответил он, но не выдержал и пояснил: – Можно туда провалиться. У меня такое раз случилось. Попал в хорошую компанию, выпили, а потом оказалось, что все они приговорены к повешению. Еле выбрался оттуда. – Видимо, почувствовав, что я не очень-то ему верю, он стал словоохотливее: – Потом я еще раза два-три пробовал, хоть и боязно. Надо только не забыть, как стоял перед тем, как туда попасть.

– Как стоял?

Но ничего более вразумительного он сказать не смог, запутался вконец и велел мне молчать. Наконец я увидел угол зала, освещенный камином, перед которым спиной ко мне сидели два человека в высоких париках. Один из них слегка наклонился к собеседнику и проговорил:

– Поскольку знание и разум суть не что иное в нас, как смятение ума, пришедшего в волнение под воздействием внешних вещей на наши органы чувств, не следует воображать, будто нечто подобное присуще и Богу, ибо все это вещи, зависимые от естественных причин.

Его собеседник возразил мягким, приятным голосом:

– Это обвинение представляется мне несколько поспешным и изложенным в чересчур сильных выражениях.

На том все и кончилось, оборвалось, но на какое-то мгновение мне почудилось, будто я ощутил тепло от камина. Вернувшись домой, я долго размышлял об увиденном и услышанном, но только сейчас, много лет спустя, да и то случайно, обнаружил, что услышанное тогда – целиком, до слова – цитата из трактата Болингброка «О природе, пределах и подлинной сущности человеческих знаний», где он, в свою очередь, цитирует Гоббса.

В тот раз Сан-Мадрико на вопрос, кто бы могли быть эти двое, сурово отрезал:

– Мерзавцы! И оба его предали. – Смягчившись, предложил: – Можешь приходить когда угодно, если захочешь посмотреть. Только не забывай… – И щелкнул пальцем по кадыку.