Все против попаданки

На вечернюю молитву я шла с некоторой опаской, но оказалось — или показалось? — что меня все были рады видеть. Кроме меня, двенадцать монахинь, включая сестру Анну и сестру Аннунциату, и я среди них была самой юной, и старичок-священник с отцом диаконом, тоже весьма почтенных лет.

Мы, монахини, стояли впереди, и две сестры подпевали распевным молитвам, насельницы и старшие дети — позади. Я бы сказала, что в отличие от знакомых мне церковных служб, не то чтобы я на них часто бывала, здесь молитва была радостной. Вслушиваясь в слова и повторяя их по памяти сестры Шанталь, я поняла, что это была не столько просьба, сколько общение с Милосердной. Разумеется, она не отвечала, но это было и не нужно.

— Даруй мне свет, на который я пойду, и на пути своем соберу дары твои, и на потребу блага людского отдам их, и явлюсь пред очи твои в Доме твоем святом, и восславлю милость твою великую…

Сестра Шанталь сейчас властвовала надо мной, потому что если бы это было не так, я призвала бы весь свой цинизм и сказала — все, что я слышу, это правила поведения, мотивирование даже, возможно. Следовало просто не нарушать тех канонов, которые были предписаны, не чинить зла, относиться к людям так, как хотел бы, чтобы отнеслись к тебе. Об этом, наверное, говорили все религии — но часто у паствы в одно ухо влетало, из другого вылетало, не задерживаясь и не оставляя след.

Священнику, отцу Андрису, доложили о сварах насельниц, и я не сомневалась, кто это был. Сестра Аннунциата, и я могла лишь быть ей благодарна, потому что по окончании молитвы отец Андрис велел всем сесть — в церкви у стен стояли небольшие пуфики, — и прочитал короткую, но поучительную притчу о женщине, которая враждовала с соседкой своей. И началось все вроде бы обыкновенно, а затем в конфликт оказалось втянуто все село, и когда занялся пожар, которому не разобрать было, чьи дома пожирать огнем, а чьи миловать, сперва одна враждующая сторона стояла столбом, потом другая, и никто не хотел спасать дома недругов, так и сгорело все к чертям. Про чертей отец Андрис, конечно же, ничего не сказал.

Настроение у меня испортилось в тот момент, когда я повернулась и увидела Жюстину. Притча резко перестала мне нравиться: да, с одной стороны, это правильно, начинать свары по пустякам — бессмысленно для всех сразу, но…

Но. 

Сопротивлялась ли Жюстина, когда муж калечил ее? Или покорно сносила удары, кусая до крови губы, наслушавшись таких вот умиротворяющих притч? 

На ужин я шла, уже совершенно потеряв благонравие. На память пришли виденные статьи — почему уводят детей, почему женщина не противится насилию. Может, религия в нашем мире не была тому первопричиной, может, изначально в священные книги закладывали иной смысл — да не может, вспомнила я уже интервью со священником, которое слышала однажды по радио в машине, а так и есть, — но люди, люди как всегда извратили все и переиначили, как им удобно. «Жена да убоится мужа своего» — не про то, что она должна стелиться перед ним бесправно и безответно. «Почитай отца и мать» — не про то, что ребенка можно и нужно лупить за провинности и не принимать в расчет пусть совсем еще маленькую, но уже личность… Да, в этих фразах были неравенство и шовинизм, но не было никакого насилия.

А потом — потом «всегда слушайся взрослых», «не кричи», «ты ведешь себя плохо», и ребенок пропадает бесследно за сорок секунд. «Вышла замуж — терпи», и кончается это мучениями и отрубленными руками. В моем мире с этим уже было проще, здесь я оглядывалась по сторонам и видела сущий ад. Жюстине даже не к кому было бежать за помощью. Ни соседей, которые вызовут полицейских, ни полиции, ни суда. Только те, кто повторят все то же: «Вышла замуж — терпи». 

— Возблагодарим Милосердную за пищу нашу, — предложила сестра Аннунциата, и мы все согласились. Возблагодарим. Ужин был легкий, но питательный, хотя и несоленый: отличное овощное рагу, хлеб и чуть подкисшее молоко, похожее на нашу простоквашу. 

Трапезная монахинь настраивала на умеренность и воздержание, и еще она была очень чистой. Да, здесь стоило вымыть окна, чтобы прекрасные витражи заиграли всеми красками, и очистить покрытый масляным слоем стол, но на фоне ужасов приюта — конечно, терпит.

Сестры переговаривались. Я прислушивалась, от меня участия в дискуссии никто не ждал, наверное, все привыкли к затворничеству Шанталь. Речь шла пока только о глифах, о фантазме и о том, что не приведи Милосердная, долетят гарпии, а они долетят, сестра Юджиния, вот попомните мое слово, если брат Грегор не спалит их проклятое гнездо. А вы, сестра Эмилия, запирайте окна, а то я опять вчера глянула, а задвижка-то болтается! Влетит такая пакость богопротивная — да помилует нас Лучезарная! — а то и не одна.

Выходит, окна запирались от гарпий. Я припомнила, что говорил охотник: они оставляют от жертв одни клочья, и пусть подниматься им к нам высоковато, но это не значит, что невозможно, нет…

— Сестра Юджиния, — негромко сказала я, — назначаю вам послушание — проверять окна и двери. В монастыре и в приюте, и в чадолюбивом крове.