Все равно

Поэтому, когда ближе к ночи ко мне вышел усталый и грустный врач — я был не готов. Я не готов был слушать о том, что плод был уже мертв, о том, что они боролись до последнего, но кровотечение было слишком обширным, о том, что поочередно отказывали печень, почки, сердце… Я был не готов терять их, не готов терять её.

Никто никогда не готов.

Следующие недели прошли будто в тумане, круговерть бюрократических и ритуальных бессмысленных телодвижений, которые, кажется, нужны только для того, чтобы люди отвлеклись от самого страшного — от потери близких. Все осталось позади как-то неожиданно, словно и в самом деле было туманом, который развеялся по утру.

Туманом было это солнечное деревенское лето, теплое и тихое, туманом было семейное счастье. И Света была туманом. Но вот туман рассеялся, и я осознал себя в старом дедовском доме на скрипучем диване в передней.

Похоть и плоть

За окнами был промозглый поздний осенний вечер, приближалась зима, я приехал сюда забрать остатки вещей, которые так и пролежали тут с нашего со Светой спешного отъезда. Я вспомнил, что уехал тогда, не закрыв ни единой двери, даже без обуви. Наверное, баб-Маруся позакрывала тут все за мной. Надо бы сказать спасибо, подумалось мне, но я остался сидеть. Тут все так резко напоминало о Свете. Я подозревал, что эту ночь проведу тут, на скрипучем диване, в воспоминаниях и слезах.

Однако, стук в ворота спутал планы — баб-Маруся, наметанным стариковским ухом услышав шум двигателя, пришла в гости сама, зашла, не дожидаясь приглашения, поднялась в дом.

— Здрасьте, баб-Марусь. Спасибо, что закрыли тут, мне-то совсем не до этого было… — начал было я, но бабка только замахала руками:

— Ладно, ладно, чего там, — а потом села рядом и слабо сжала мое запястье сухими птичьими пальцами. — Ты держись, Вить. Оно страшно — а ты держись.

И тут меня прорвало. Я вскочил и, меряя шагами комнату, вдруг высыпал все, что крутилось в голове:

— Не понимаю я, баб-Марусь, ничего не понимаю, как так?! Ведь все хорошо было, все! Она ведь светилась вся, и… А потом как в колодец, что это? Как так? — меня душили злые слезы обиженного ребёнка, слезы взрослого мужика, вдруг разом потерявшего большую часть своей жизни. — Что за напасть, почему?!

Баб-Маруся сплетала и расплетала узловатые тонкие пальцы на полированной годами прикосновений палке, молчала. Жевала губами, посматривала в темное окошко, на меня смотрела, как я метался по комнате и выплевывал глупые детские «почему» и «за что», еле сдерживая слезы.

— Она её видала тогда?

Вопрос сбил меня с шага, остановил посреди комнаты.

— Кто? Кого?

— Тонька, — бабка выплюнула это слово так, что мне ясно вспомнилось её неожиданное «сука» там, в прогаре у забора. — Свету твою видала? Что спрашивала?

— Видела вроде… — наша мимолетная встреча почти вылетела у меня из головы. — Ну да, видела, Света как раз вышла меня домой позвать. Спрашивала вроде, кого ждем мальчика или девочку. Или нет… — воспоминание вдруг обожгло меня. — Нет. Она спросила, как назовем девочку. Будто знала. Это она, да? Ведьма?

— Вить, ты постой, — заторопилась старуха, но у меня за спиной уже прорастали темные крылья, приподнимая над землей. — Ты погодь, Вить, я ж такого не говорила, погодь…

— Она сказала «берегите себя»… Это сглаз, да? Сглазила, тварь? Съехала с катушек на старости лет, после смерти мужа, запала на молодого мужика и сглазила «соперницу», так, что ли?!

— Витенька, Витюша, ты не горячись, ты послушай, Витька! Стой же ты, оголтелый!

Крики баб-Маруси летели уже мне в спину — темные крылья ярости несли меня над полом и ступенями, вон из дому, в сторону полей, к дому ведьмы. На улице стемнело, в небе ярко сиял рогатый месяц, я несся не разбирая дороги, чувствуя только ярость и боль в груди. Заросшие голыми кустами палисадники, старые домишки вокруг, месяц над головой, да и сама цель ночного похода — дом деревенской ведьмы на отшибе — все это окунало меня в какое-то давно ушедшее прошлое, сносило тонкий налет цивилизации, делало ярость дикой, звериной. Так, наверное, шли обезумевшие крестьяне в давние времена, чтобы поднять на вилы очередную зарвавшуюся зеленоглазую тварь, рыжеволосую суку, потерявшую осторожность и слишком уж распоясавшуюся. Яркий молочный свет с неба и багровые всполохи ярости в глазах освещали путь. Не знаю, что я мог сделать с ней в тот вечер, вполне возможно, что и поднять на вилы — темные крылья ярости за спиной, багровая пелена в глазах, наличие четкой цели, несомненной виновницы кошмара, приключившегося со мной — все это кружило голову и сносило стопоры. Но судьба распорядилась иначе.

Точнее, тогда я думал, что это судьба.

Калитка была заперта изнутри на засов, но я сходу сорвал с гвоздей деревянные ушки ударом ноги.

— ВЕДЬМА!!! — я орал, не помня себя, и бил ногой в тяжелую дверь дома. Она открывалась наружу, и высадить её с разгону, как ворота, мне не удалось.