Все романы в одном томе

– Кого мне жаль, так это тех бедняг, у кого нет денег на эти занятия, – сказал он как-то Эмори, вяло жуя бледными губами сигарету. – Ведь им придется подгонять самим, во время семестра. Скука-то какая, в Нью-Йорке во время семестра можно провести время и поинтереснее. Скорее всего, они просто не подумали, чего себя лишают. – Тон мистера Макдауэлла был до того панибратский, что Эмори чуть не вышвырнул его в окно… Дурачок несчастный, в феврале его мамочка удивится, почему он не вступил ни в какой клуб, и увеличит ему содержание…

В унылой, без искры веселья атмосфере сквозь дым временами звучали беспомощные возгласы: «Не понимаю! Мистер Руни, повторите, пожалуйста!» Но большинство студентов по глупости или по лени не задавали вопросов, даже когда ничего не понимали, и к последним принадлежал Эмори. Он не мог принудить себя вникнуть в сечение конусов; спокойная, дразнящая их закономерность, заполнявшая неаппетитные апартаменты мистера Руни, превращала любое уравнение в неразрешимый ребус. В последний вечер он посидел над учебником, прикладывая ко лбу мокрое полотенце, а утром беспечно отправился на экзамен, не понимая, куда девалось его весеннее честолюбие и почему жизнь стала такой тусклой и серой. После ссоры с Изабеллой академические успехи как-то сразу перестали его волновать, и к возможному провалу он относился почти равнодушно, хотя этот провал должен был неизбежно повлечь за собой уход с поста редактора «Принстонской газеты» и лишить его каких бы то ни было шансов попасть в члены Совета старшекурсников.

Может, еще кривая вывезет.

Он зевнул, небрежно написал на папке присягу, что работал честно, и вперевалку вышел из аудитории.

– Если ты не сдал, – сказал только что приехавший Алек, сидя у окна в комнате Эмори и обсуждая с ним, как лучше развесить картины и снимки, – значит, ты последний идиот. И в клубе, и вообще в университете твои акции упадут, как камень в воду.

– Сам знаю. Можешь не объяснять.

– И поделом тебе. За такое поведение из «Принстонской» хоть кого вышибут, и правильно сделают.

– Ладно, хватит, – рассердился Эмори. – Посмотрим, как будет, а пока помалкивай. Не желаю я, чтобы в клубе все меня про это спрашивали, точно я картофелина, которую выращивают на приз для выставки огородников.

Вечером неделю спустя Эмори по дороге к Ренвику остановился под своим окном и, увидев наверху свет, крикнул:

– Эй, Том, почта есть?

В желтом квадрате света появилась голова Алека.

– Да, тебе пришло извещение.

У Эмори заколотилось сердце.

– Какой листок, розовый или голубой?

– Не знаю. Сам увидишь.

Он прошел прямо к столу и только тогда вдруг заметил, что в комнате есть и еще люди.

– Здорово, Керри. – Он выбрал самый вежливый тон. – О, друзья мои принстонцы! – Видимо, тут собрались все свои, поэтому он взял со стола конверт со штампом «Канцелярия» и нервно взвесил его на ладони.

– Мы имеем здесь важный документ.

– Да открой ты его, Эмори.

– Для усиления драматического эффекта довожу до вашего сведения, что, если листок голубой, мое имя больше не значится в руководстве «Принстонской газеты» и моя недолгая карьера закончена.

Он умолк и тут только увидел устремленные на него голодные, внимательные глаза Ферренби. Эмори ответил ему выразительным взглядом.

– Читайте примитивные эмоции на моем лице, джентльмены.

Он разорвал конверт и поглядел листок на свет.

– Ну?

– Розовый или голубой?

– Говори же!

– Мы ждем, Эмори.

– Улыбнись или выругайся, ну же!

Пауза… пролетел рой секунд… он посмотрел еще раз, и еще один рой улетел в вечность.

– Небесно-голубой, джентльмены…

Похмелье

Все, что Эмори делал в том учебном году с начала сентября и до конца весны, было так непоследовательно и бесцельно, что и рассказывать об этом едва ли стоит. Разумеется, он тотчас пожалел о том, чего лишился. Вся его философия успеха развалилась на куски, и он мучился вопросом, почему так случилось.

– Собственная лень, вот и все, – сказал однажды Алек.

– Нет, тут причины глубже. Сейчас мне кажется, что эта неудача была предопределена.

– В клубе на тебя уже косятся. Каждый раз, как кто-нибудь проваливается, нашего полку убывает.

– Не принимаю я такой точки зрения.

– Ты, безусловно, мог бы еще отыграться, стоит только захотеть.

– Ну нет, с этим покончено – я имею в виду свой авторитет в колледже.

– Честно тебе скажу, Эмори, меня не то бесит, что ты не будешь ни в «Принстонской», ни в совете, а просто что ты не взял себя в руки и не сдал этот несчастный экзамен.

– Ну а меня, – медленно проговорил Эмори, – меня бесит самый факт. Мое безделье вполне соответствовало моей системе. Просто везение кончилось.

– Скажи лучше, что твоя система кончилась.

– Может, и так.

– И что же ты теперь намерен делать? Поскорее обзавестись новой или прозябать еще два года на ролях бывшего?

– Еще не знаю.

– Да ну же, Эмори, встряхнись!

– Там видно будет.

Позиция Эмори, хоть и опасная, в общем отражала истинное положение дел. Если его реакции на окружающую среду можно было бы изобразить в виде таблицы, она, начиная с первых лет его жизни, выглядела бы примерно так:

1. Изначальный Эмори.

2. Эмори плюс Беатриса.