Решил Сэйдзюро выкрасть О-Нацу и бежать с ней в Киото, торопились они захватить лодку, уплывающую до захода солнца. Только отплыли они в лодке, полной всякого народу — были там и продавец, и прорицатель, и заклинатель, и оружейник, только вышли в море, как один пассажир закричал, что оставил свой ящик с письмами в гостинице, и лодка повернула назад, а на берегу Сэйдзюро уже ждали, схватили, связали веревками и доставили в Химэдзи. Горевал Сэйдзюро, боялся за свою жизнь и за жизнь О-Нацу опасался. А она тем временем молилась божеству, что в Муро, о продлении дней Сэйдзюро. И вот явилось к ней ночью во сне божество и дало ей чудесное поучение: «Послушай, девчонка, тут все меня умоляют: то дай денег, то хорошего мужа, то того убей, он мне противен, то дай мне нос попрямей, поровней — все просьбы такие мелкие, хоть бы кто-нибудь чего другого пожелал, но и божество не все может, не над всем властно. Вот слушалась бы родителей и получила бы хорошего мужа, а так предалась любви и вон какие теперь страдания испытываешь. Дни твои будут долгими, зато дни Сэйдзюро сочтены».
А наутро оказалось, что у отца О-Нацу пропали большие деньги, обвинили во всем Сэйдзюро, и принял он смерть в расцвете лет и сил. А потом уже летом перетряхивали зимнее платье и нашли нежданно-негаданно те деньги.
О-Нацу долго не знала о смерти Сэйдзюро, но однажды детишки принялись распевать под ее окошком веселую песенку — и как раз о казни ее милого. Рассудок у нее помутился, выбежала она на улицу и стала бегать и петь вместе с ребятишками, так что прямо жалость брала глядеть на нее. Прислужницы ее все одна за другой тоже посходили с ума. Придя в себя, О-Нацу сменила свое платье шестнадцатилетней на монашескую рясу, возносила молитвы, рвала цветы и ставила их пред алтарем Будды, все ночи при светильнике читала сутры. Деньги же, найденные в платье, были пожертвованы отцом О-Нацу на помин души Сэйдзюро.
Человеческой жизни положен предел — любви же нет предела. Был один человек, познавший бренность нашего бытия — он изготовлял гробы. Жена у него была непохожа на деревенскую женщину — кожа белая, походка легкая, будто ноги не касались земли. Служила она с молодости служанкой в барском доме, сметлива была — и старой хозяйке могла угодить, и молодую ублажить, так что вскоре доверили ей ключи от кладовых. Однажды к осени начали прибираться в доме, укладывать летнее платье, чистить-блистить дом сверху донизу. Собрались и колодец за оградой почистить, чего только не вытащили из него на свет божий: капустные листья с воткнутой швейной иглой, ножик, гвоздик, заплатанный детский нагрудник, призвали бондаря поставить новые заклепки на нижний обруч сруба. Стал бондарь чинить обруч, да глядь, рядом бабка возится в луже по соседству с живой ящеркой, и сказала ему бабка, что ящерка эта зовется хранительницей колодца, а если поймать ее и сжечь в бамбуковом коленце, а пепел высыпать на голову той, которую любишь, то и она в тебя влюбится без памяти. А любил бондарь здешнюю горничную с легкой поступью О-Сэн. Наобещала бабка бондарю приворожить его милую, а тот и загорелся, словно костер, наобещал ей с три короба.
А в Тэмма орудовали лисы и барсуки, что наводили страх на жителей, ведь ничего нет в мире страшнее оборотней, отнимающих жизнь у людей. Одной темной ночкой озорная старуха, что обещала окрутить горничную, прибежала к воротам дома, где служила О-Сэн, и наплела всяких небылиц, дескать, встретила красавца, молодого, гордого, что он клялся ей в страстной любви к О-Сэн, а если та не выйдет за него, грозился помереть, а после смерти всех в этом доме порешить. Тут старая хозяйка, испугавшись, молвила, что раз так, а такая тайная любовь — не редкость на белом свете, то пусть уж берет О-Сэн, если он человек порядочный, может прокормить жену и в азартные игры не играет. Да и бабка, улучив момент, напела О-Сэн про молодого красавца, что проходу ей не дает, все просит сосватать, и та, не вытерпев, просила бабку устроить свидание. Порешили на том, что отправятся в одиннадцатый день на богомолье в Исэ, а по дороге…