Все сказки старого Вильнюса. Продолжение

– Это в каком смысле? – опешила Санта. – Как вы собираетесь меня утешать и поощрять?

Белобрысый студент замялся. Наконец смущенно сказал:

– Понимаете, я подумал: может быть, для вас это важно? Ну, знать, что где-то, пусть даже в другой реальности есть человек, который без ума от вашего рассказа. И в лепешку готов разбиться, чтобы издать вашу книгу. И профессор, мой научный руководитель, который тоже прочитал ваш рассказ и разрешил мне поступать на свое усмотрение, и уже написал распоряжение в главную типографию, хотя до сих пор там никогда не печатали студенческие работы, даже дипломные, это невероятная удача, вы не представляете, насколько! И скоро куча народу будет читать ваши рассказы. Вам даже в наше существование поверить непросто, а мы все равно будем читать вашу книгу в переводе на наш, совершенно немыслимый и невообразимый для вас язык, и все равно все поймем, представляете?

– Не представляю, – честно сказала Санта. – Значит, это и есть положенное мне утешение и поощрение?

– Ну да, – простодушно подтвердил ее гость. – Окажись я на вашем месте, я хотел бы узнать, что все было не зря. Что меня слышат. А кто и где – это уже дело десятое. Я так устроен. А вы нет?

– Даже не знаю, – растерянно сказала Санта.

И только тогда поняла, что разговаривает со своим пустым стулом. Таковы будни непризнанного гения, можете начинать трепетать.

– Нет, я больше не пью и не плачу, – говорила Санта в телефонную трубку минуту спустя. – Прости, что сразу не перезвонила. У меня тут были непростые переговоры с будущим издателем. Смешная история. Когда получу сигнальный экземпляр, расскажу.

Улица Майронё (Maironio g.) Трижды семь

Семь звонких стеклянных лет, семь пустых оловянных лет, семь сонных деревянных лет.

Думал: вот ведь прицепилось. И крутится, и крутится в голове с самого утра, как заезженная пластинка. Приснилось, что ли. Да ну, быть не может. Мне же никогда не снятся сны.

Думал: а ведь я это уже слышал. Где-то, когда-то. Голова дырявая, не могу вспомнить. Ай, ладно, слышал, не слышал. Мне бы теперь забыть поскорей.

Но, как известно, захотеть что-то забыть – самый простой способ затвердить это наизусть. Даже удивительно, что до сих пор никто не додумался применять этот метод для изучения иностранных языков. «Здравствуйте, дети, я ваш новый учитель, я помогу вам забыть, что вы умеете говорить по-немецки», – и все, успех гарантирован, ученики уже через год будут Гёте наизусть километрами шпарить, не подглядывая в шпаргалки.

Пока думал, почти добрался до рынка. Тут идти-то всего ничего: мимо Барбакана, вниз с холма, заросшего густой, темной, цвета вишневого сока, травой, спуститься на Майронё, перейти дорогу, и ты на месте. Торгуют там только раз в неделю, по четвергам, а это не всегда удобно. Но плевать. С тех пор, как проходя мимо зимним вечером, три с половиной года назад, увидел оранжевое мерцание свечей на деревянных прилавках, свернул, попробовал сладковатый домашний сыр у румяной от мороза крестьянки, возвращался сюда каждый четверг, как на работу. Походы на рынок неизменно поднимали настроение, купленные там соленые огурцы, чеснок и ветчина лежали потом в холодильнике, радуя глаз обещанием скорого праздника. Врали, конечно. Ну и что.

Думал: забавно, сколько лет живу в этом городе, а почувствовал себя более-менее своим, местным только с тех пор, как стал ходить на дурацкий маленький рынок у реки.

Кстати, а сколько, собственно?

Семь звонких стеклянных лет, семь пустых оловянных лет, семь сонных деревянных лет.

Неужели действительно двадцать один год? Господи, твоя воля. По ощущениям – ну, лет пять. Или шесть. При том, что всегда казалось, время здесь течет медленно, как темный гречишный мед. И цвет у него такой же. И эта невыносимая муторная сладость, хоть реку выпей, не запьешь.

От одной только мысли о ходе времени начало подташнивать. Пришлось сесть на лавку. Перевести дух. Дурацкая слабость. Вроде не старый еще совсем. И никогда не болел. Но чуть что – ноги ватные, и вот эта противная дурнота, как будто начинает укачивать. Впрочем, ничего страшного, можно перетерпеть. Как и жизнь в целом.

Сидел на лавке, ощущая, как заполняется сырым речным ветром невидимая дыра в груди. Это было совсем не больно, скорее сладко. Но почти невыносимо, как слишком затянувшийся поцелуй. Думал: однажды эта дыра станет больше меня, и тогда, наверное, можно будет нырнуть туда, как в колодец, и пропасть навек. Скорей бы уже, а. Все равно не живу, только хожу, дышу, ем, думаю. Но это совсем не то.

Думал: интересно, что же такое я потерял двадцать один год назад, когда приехал сюда? Или еще раньше? Настолько важное, что даже вспомнить теперь не могу. Это называется «вытеснение», знаем, читали, нынче все читают популярные книжки про психологию, как прежде без разбору глотали романы, и меня не минула чаша сия. Но если вдруг все-таки вспомню, что будет? Умру, не в силах пережить такую потерю? А что, вышло бы забавно.