Все сначала

Мне не надо на двести лет. Мне бы… А впрочем, черт его знает, на сколько мне.

Сен-Гилем-лё-Дезер официально входит в тройку самых красивых населенных пунктов Франции. Сертифицированный Край Света: древний вулканический цирк посреди горного массива, куда тысячу двести лет тому назад удалился от ратных трудов легендарный племянник Шарлеманя рыцарь Гилем — нам его привычнее было бы звать Вильгельмом. В дословном переводе — Святовильгельмова пустынь.

Теперь тут романский монастырь XI века, с уцелевшим почти до камешка главным собором, где сохранилась в окованной железом раке щепка Истинного Креста, и сумасшедшей красоты средневековая деревня, вытянутая вдоль русла хрустального ручья.

С тех пор, как тут проходил южный рукав паломнического пути в Сантьяго-де-Компостелу, Сен-Гилем практически не изменился. Вот только паломники едут теперь другими дорогами. Так что два летних месяца, июль и август, попадается все же кое-какой пеший и проезжий турист, но остальное время — гулкая пустота переулков, медленно наливающийся виноград, овечий сыр с крошечных хуторов по округе. И вот этот приют с полутысячелетними стенами — по цене двухкомнатной еврокоробки из-под ботинок в Зюзине.

На двести лет хватит. Сколько я тут протяну? Через три месяца озверею? Оба сопьемся с нею? А с чего вдруг? Вино тут легкое, должно быть. Ну, максимум вот этот глинтвейн научусь варить в холодный сезон. Да и всё.

Или нет…

— Эти вот деньги, что мы запросили, — говорит Лина, — это, в общем, все, что вы платите. Еще двести евро в год — тариф за стоянку на канале. За электричество, воду — как все платят, так и мы, ни центом больше. А так она ничего почти не требует. Мы восемь лет на ней прожили, и только раз нас таскали в сухой док, красить корпус, чистить ржавчину. Лена, да черт же возьми, перекипает же бишоп у тебя, сколько же можно, когда ты уже научишься следить, я просила, и опять.

Лена, полная, смешная, в зеленом тренировочном комбинезоне, который ей мал во всех критических местах, несется на камбуз, хлопая пятками шлепанцев поверх толстых само-вязаных носков, тряся огромной копной вьющихся мелкими пружинками волос с едва намечающейся проседью, и возвращается с желтой эмалированной кастрюлькой, половником и тремя кофейными старбаксовскими кружками, нанизанными за ручки на пухлые, почти детские черные пальцы.

Дымящаяся поверхность бишопа медленно крутится широкой воронкой, и на ней иногда всплывают ломти разваренного апельсина. Лена разливает темно-бордовый настой по кружкам.

— Понимаете, — суховатая, деловитая рыжая Лина затягивается “Жиганом” без фильтра, — мы с Леной берем ребенка в Лаосе, и нам только поэтому придется съехать на берег. А так мы — восемь лет, и ведь хорошо: сидишь с той стороны, что на воду, смотришь, мимо проплывает кто-то изредка, и не вспомнишь часами, что Принценграхт, центр города, даже в сезон, когда туристы. Но ребенку опасно на барже, палуба скользкая, веревки всякие. А вам двоим отлично будет, не беспокойтесь, эти баржи очень живучие, наша 1915 года постройки, и ни единой заклепки не выпало в швах. А что, говорят, качает, — разве вы чувствуете, что качает, а? Ну хоть немножечко? Качает?

Не качает совсем, нет. Это правда. Вот только бишоп этот ихний лупит прямо в затылок с размаху. Как я теперь встану? А еще идти в трюм, дизель смотреть. Баржа на канале в центре Амстердама, прямо на Принценграхте, за углом от рынка Ноорденмаркт буквально. Очуметь можно. Или, на выбор, фанерный садовый домик посреди грязного глиняного пустыря в ста верстах от Кольцевой, по Рязанскому направлению, — или вот эта баржа: двадцать четыре на пять метров полированного дерева с раздельным санузлом, целым огородом в горшках на палубе и письменным столом вон там, у кормового иллюминатора. Что с ценами в мире творится? А со мной что? Что я буду тут делать?

Или нет…

— Нет. На маяке никто не работает уже лет пять. Там полная автоматизация: даже лампу, когда раз в несколько месяцев перегорает, специальный робот меняет. Стекла фонаря моются тоже автоматически. Так что на маяке вам места не найти, как и никому из нас. Но зато вы будете на него любоваться каждый день. Вы не представляете себе, как это выглядит в настоящую бурю. Не когда волны, как сейчас, — это хорошие волны, я ничего не говорю, но все-таки это не буря. Буря бывает в конце ноября, вы немножко опоздали. Ну, в феврале еще иногда, в начале марта. Вот это да, я вам скажу. Море бьет прямо в башню. Иной раз смотришь, и понимаешь, почему это все называется Финистер.

Finis Terre. “Земля кончилась”. Я понимаю. Финистер — департамент, к которому относится этот угол полуострова Бретань, выставленный европейским континентом, как локоть, прямо в океан. А городок Пенмарш — в самой крайней юго-западной точке Финистера. А Экмюльский маяк — на самом краю скалы, которой Пенмарш прикрывается от бешеного океанского прибоя. Шестидесятиметровая четырехгранная гранитная башня со стеклянным фонарем наверху, чей огонь виден за двадцать пять морских миль уже сто двадцать лет без единой ночи перерыва.