Все, способные дышать дыхание

Михаэль Артельман подходит к этому человеку – толстенькому, небольшому, с почти пунцовым румянцем во всю щеку и с таким же румяным пышным носом.

– Сколько стоит? – спрашивает Михаэль Артельман.

–  Я скажу вам без затей —
дайте пятьдесят рублей!
Вам полтинничек – немного,
А мне будет на дорогу, —

заученно балагурит этот румяный человек, и Михаэль Артельман, которого несколько передергивает от всех этих бойких строчечек, лезет в карман, но полтинника там нет, там есть сотенная.

–  Уж позвольте нам тогда-ть
даже дважды погадать:
на любовь и на судьбу,
чтоб врагов видать в гробу! —

поспешно говорит румяный человек и даже слегка наседает своей коробкой на Михаэля Артельмана, которому приходится сделать шаг назад.

– «Тогда-ть» – это прямо ничего, – говорит Михаэль Артельман. – А ведь я вас помню, вы тут, наверное, года с двухтысячного стояли, я тогда в Леонтьевском в редакции сидел и мимо вас ходил. А потом вы исчезли. Что с вами было-то?

На секунду Михаэлю Артельману кажется, что человек с коробкой заговорит с ним человеческой речью, но мелькнувшее на лице у гадальщика печальное выражение исчезает, он снова улыбается огромными, ровными желтыми зубами и сообщает, что:

–  Побывал я тут и там,
по земле и по волнам,
а вернулся в дом родной —
и Евлампий мой со мной!

– Ладно, ладно, – говорит Михаэль Артельман. – Куда мне деньги-то класть? Я помню, что их куда-то класть надо.

–  Положи свой дар, дружочек,
ты Евлампию в мешочек,
и Евлампий сей же час
просветит о жизни вас! —

торопливо сообщает гадальщик; видимо, это самое узкое место в воронке продаж: некоторые посмотрят Евлампия, послушают поэзию и уходят. Михаэль Артельман внимательнее приглядывается к висящей на шее у гадальщика плоской коробке, в которой сидит, прикрыв глаза, шиншилла Евлампий, и видит, что это целый дом: какие-то дверочки, комнатеночки, подстилочки. В левом углу, поближе к зрителю, и правда стоит, раззявившись, холщовый мешочек. Михаэль Артельман опускает туда свернутую тугой трубочкой сотку с налетом белого порошочка, и гадальщик цапает ее удивительно элегантной рукой, прячет в нагрудный карман. It’s show time, и гадальщик слегка приободряется, а вот Евлампий как лежал, так и лежит.

–  Ну, Евлаша, сей же час
просвети о жизни нас!
Что судьба нам подарит,
чем нас бог благословит? —

торжественно произносит гадальщик и приподнимает крышечку над картонным ящичком в углу домика. Евлампий никак не реагирует, и гадальщику приходится несколько раз встряхнуть домик, чтобы Евлампий заглянул в ящичек. Заглядывает туда и Михаэль Артельман: там лежит, наверное, штук сто туго свернутых бумажечек, и каждая красиво перевязана травинкой – не просто так, а бантиком. Евлампий медленно подходит к ящичку, достает зубами один рулончик и перегрызает травинку. Гадальщик быстро закрывает ящичек, чтобы Евлампий не увлекся, и шиншилла тут же снова теряет интерес к происходящему.

– Я думал, он изречет что-нибудь, – говорит Михаэль Артельман разочарованно, – а у вас все как раньше.

–  Не робей, товарищ мой, —
жизнь твоя перед тобой:
можешь сам ей насладиться,
можешь с нами поделиться, —

равнодушно говорит гадальщик. Михаэль Артельман разворачивает бумажечку, но ничего интересного там не написано.

–  Что ж, господь благослови,
погадаем о любви?
Ведь в сердечных-то делах
наш Евлампий просто ах, —

заявляет гадальщик. Взгляд его уже выискивает в идущей от метро толпе следующего клиента; особое внимание он уделяет молодым парочкам – видимо, те, пребывая в хорошем настроении, часто готовы полюбоваться Евлампиевыми чудесами. Возле гадальщика останавливается крупный лабрадор, и гадальщик уже заводит: «Полсекунды подождать, чтоб навеки погадать…» – но Михаэль Артельман не уходит, и лабрадор бежит дальше. Михаэль Артельман бросает на землю дурацкий свиточек и осторожно берет усталого Евлампия в руки. Гадальщик нервничает и хочет отобрать Евлампия, но Михаэль Артельман быстро пятится. Мех у Евлампия шелковый, теплый, невыносимо нежный, а сам Евлампий пахнет плюшевой игрушкой.

– Ты зверяка-дуряка, – говорит Михаэль Артельман, осторожно ведя пальцем от попы Евлампия к голове, от чего тонкие шерстинки встают тусклым наэлектризованным гребнем. – Ты свиняка-мохняка, да? Ты зверяка-дуряка, ты зверяка-нежняка… Вот заберу я его у вас, – говорит Михаэль Артельман гадальщику, – что вы будете делать?