Все страсти мегаполиса

Свет ламп в зале начал меркнуть, а на сцене и с самого начала было темно. Соня села на свое место в третьем ряду. И сразу же тьма на сцене начала рассеиваться, будто откуда-то подуло световым ветром, и между задними кулисами проступил силуэт женщины. Она была высокая и казалась какой-то неестественной, словно бы изломанной. Но в этой ее изломанности чувствовалась такая необыкновенная выразительность, что Соня не могла отвести от нее глаз. Ни один знаменитый актер из тех, которых она видела, когда бывала в московских театрах одна или с Петей, не притягивал ее внимания так сильно.

Женщина подошла к рампе медленно и вместе с тем порывисто. Она не произносила ни слова. Тонкий луч света упал на нее сверху, прошелся по мелким волнам ее прически... И тут Соня узнала ее! Это узнавание было таким неожиданным, что она еле удержалась от вскрика. Хотя что значит узнала? Даже имя актрисы было ей неизвестно. Просто это была та самая девушка, которая приходила к ней, чтобы сделать прическу, как у Татьяны Яковлевой. В последний Сонин день в Москве...

Конечно, это была она. Ну да, она же и говорила, что прическа нужна ей, чтобы играть в театре. И что театр непрофессиональный, тоже говорила; потому Соне и было незнакомо его название.

Это была она – и она переменилась совершенно. Та выразительность, которую Соня тогда, полгода назад, лишь смутно разглядела в ней, стала теперь в ее облике какой-то сплошной – главной. Эта выразительность была нервной, живой, она-то и притягивала к актрисе с неодолимой силой.

Да, эта девушка, еще полгода назад совершенно в себе не уверенная, стала теперь настоящей актрисой. Соня не знала, как назвать то, что видела в ней и чувствовала, но знала, что это и есть то самое, чего не было в ней самой, из-за чего сама она стать актрисой не смогла, несмотря на всю свою холодную и сильную волю. Это и было то непонятное, неопределимое, единственное, что называлось талантом.

– Все было так нежно, так бережно. В первую встречу – было холодно – он снял свое пальто в такси и укутал мои ноги – такая, например, мелочь. Он мне не нравился, я его полюбила, – сказала актриса.

У нее был голос Татьяны Яковлевой, которой Соня не могла, конечно, видеть, но про которую точно знала, что и взгляд ее, и голос со всеми его оттенками, – все было именно таким.

«Бедный Маяковский! – подумала Соня с неожиданным сочувствием к неизвестному ей человеку, да что к человеку – к тому, кто прежде был для нее лишь полузабытым портретом в школьном учебнике и стал живым из-за нескольких слов, написанных о нем женщиной, которая его не забыла. – Попробовал бы он в нее не влюбиться!»

Она не сводила глаз со сцены и вслушивалась в каждое слово актрисы. После своего монолога та спустилась по лесенке в зал и села с краю во втором ряду так близко, что Соня видела тревожный изгиб ее щеки и блеск светло-зеленых глаз.

«Наверное, линзы стала носить, – подумала она. – Ну да, у нее же раньше очки были, нелепые такие».

На авансцену вышла другая артистка – она играла Лилю Брик, – а эта, первая, которую Соня уже чувствовала себе близкой, смотрела спектакль из зала. Может, она должна была потом выйти на сцену снова и ее поэтому нельзя было отвлекать... Но Соня не могла удержаться.

– Вы очень хорошо играете, – сказала она. – И у вас теперь не только прическа как у Татьяны Яковлевой, вы вообще на нее похожи. Правда!

Она проговорила это еле слышно, но актриса вздрогнула и быстро обернулась. И тоже узнала Соню сразу, как будто они в самом деле были близкими людьми.

– Это вы! – шепотом воскликнула она. – Как хорошо, что вы нашлись! Я вам так благодарна... – Тут она снова взглянула на сцену и торопливо проговорила: – Мы еще неделю будем здесь, зайдите ко мне, пожалуйста. К Ирине Чарской.

Проговорив все это, она быстро встала и поднялась по лесенке обратно на сцену. Но теперь Соня уже почти не вслушивалась в то, что говорила девушка, которую, оказывается, звали Ириной Чарской. Какое-то счастливое тепло захлестнуло ее изнутри, заставив забыть о промозглой сырости зала, и о заледенелом городе, и о своей тоске... Как будто она встретилась не с едва знакомым человеком, а с тем лучшим, что было в ней самой, что проявилось лишь однажды, а потом исчезло, но вот, оказывается, исчезло не навсегда.

К счастью, спектакль шел недолго и без антракта; Соне было уже неважно, что происходит на сцене. И неважно было то, что счастье ее беспричинно. Вернее, она не чувствовала необходимости понять причину этого неожиданно охватившего ее счастья – ей достаточно было чувствовать его в себе.

Свет уличных фонарей казался ярче, потому что отражался в бесконечных ледяных поверхностях – тротуара, мостовой, древесных стволов. Соня прищурилась, стоя на ступеньках театра, и огоньки заиграли у нее перед глазами. Потом она спустилась со ступенек; их уже успели присыпать песком.

– Соня, – услышала она, – подожди, пожалуйста.