Все то, чем могли бы стать ты и я, если бы мы не были ты и я

Меня удивила его сознательность, но я отнесся к ней с уважением.

Я попросил его включить радио. Мне хотелось узнать, что говорили в новостях о пришельце.

Я опустил окно. Ночь была очень жаркой, и мне вспомнился фильм Лоуренса Каздана «Жар тела». Действие там происходит невыносимо душным летом, и даже полицейский говорит: «Стояла такая жара, что люди решили, что законов больше нет, что их отменили и можно их не исполнять».

Перуанец выключил «Кренберрис», и все пространство заполнили новости. Я тут же заметил, что ситуация в корне изменилась. Официальные опровержения, преувеличение, обман. Все, что говорилось прежде, отрицалось. Лицо перуанца представляло собой захватывающее зрелище. Они хорошо делали свою работу. Новость умирала от недостатка кислорода. При жизни моей матери ходило множество слухов о ее любовниках, ее профессиональном деспотизме (это не было ложью) и смерти.

Насколько я помню, ее хоронили при жизни четыре раза. Она всегда мне говорила, что это ее молодит и служит поводом для подведения итогов.

Она воспринимала это как вскрытие при жизни. И свято верила в эту разновидность аутопсии.

Когда мне было шестнадцать, она заговорила со мной о сексуальной аутопсии.

Она сказала, что было бы неплохо проходить такое «вскрытие» каждые пять лет.

Мы лежали бы совершенно неподвижно, и врач говорил бы нам, какой части нашего тела не хватило ласки, сколько раз нас целовали и в какое место — в щеку, в брови, в ухо или в губы.

Настоящее вскрытие нашей сексуальной жизни, проведенное на живых, хотя и неподвижных людях.

Моя мать представляла себе эту процедуру во всех подробностях, ей нравилось думать, что кто-то, лишь бросив взгляд на наши пальцы, знал, касались ли они кого-то со страстью или просто по привычке. Смотрел ли кто-то в наши глаза с любовью, встречался ли наш язык с другими языками.

Вдобавок мы могли бы получить информацию о том, какие из наших половых актов были лучшими — по аналогии со спиленными стволами деревьев, по которым можно судить о том, сколько проливных дождей или засух они пережили. Возможно, их было семнадцать или тридцать, или сорок шесть. Возможно, они случались только весной или только у моря.

Сколько покусываний, сколько слов, произнесенных шепотом, сколько сигаретных затяжек у нас было? Тщательный подсчет всех наших сексуальных переживаний, нашего сладострастия, нашего уединенного удовольствия.

По мнению моей матери, лучшим завершением этой аутопсии было бы осознание того, что мы живы, что мы можем, совершенствуясь, получать все больше ласк, чтобы в нас пробуждалось желание, чтобы мы любили и любили нас.

Я никогда не подвергал себя такому вскрытию. Меня страшил результат.

Надо иметь большое мужество, чтобы выслушать такой диагноз из чужих уст, к тому же неизвестно, существует ли на свете человек с подобными способностями.

Но моя мать была отважной женщиной. Я снова вспомнил о картине, посвященной сексу. Я по-прежнему оставался должником — моей матери и незаконченной трилогии.

Когда я упорно занимался живописью, то часто посещал один магазинчик на углу Вальверде и Гран-Виа. Его держал пожилой канадец лет за девяносто, который давал мне скидки.

Уже два года я не писал картин. Мне захотелось заглянуть к старику. Времени было в обрез, но я не знал, смогу ли навестить его потом. Если шефу с Дани удастся освободить пришельца, ситуация может осложниться.

— Можешь сначала подкинуть меня на угол Вальверде и Гран-Виа? — спросил я перуанца. — Всего на одну минуту.

Перуанец охотно согласился. Я даже не заметил, как он поменял направление.

Я думал о девушке из Испанского театра: что ей сказать, как объяснить эту странную встречу, чтобы она не приняла меня за сумасшедшего или за бабника.

Телефонный звонок вернул меня к действительности. Это был шеф.

— Что у тебя на него есть? — спросил он напрямик.

Я надеялся, что мне удастся избежать рассказов о начальнике охраны, не хотелось даже говорить об этом вслух. Я попросил водителя поднять матовое стекло, хотя прекрасно понимал, что он услышит каждое мое слово.

— Тебе действительно нужно это знать? — спросил я.

— Наш первоначальный план провалился, его хотят перевести в другой комплекс. Мне нужно, чтобы начальник охраны нам помог. Что у тебя есть?

Мне не хотелось об этом говорить, и несколько секунд я медлил с ответом.

— Маркос, мы его потеряем, — настаивал шеф. — Если ты будешь молчать, его отсюда увезут. Журналисты пойдут на все, чтобы его найти, так что его уничтожат еще до этого.

Мне не хотелось рассказывать, но другого выхода не было.

— У него хранятся фотографии обнаженных детей, от двух до пяти лет, — сказал я. — Он довольно часто их разглядывает и прячет в папку «Приложение 2», а ее прячет в папку «Приложения», лежащую на письменном столе.

Я чувствовал себя отвратительно. Шеф также ничего не сказал, проглотил все в полном молчании.

Как только я закончил разговор, автомобиль остановился на углу Вальверде и Гран-Виа.