Все то, чем могли бы стать ты и я, если бы мы не были ты и я

— В жизни почти нет места шепоту, — говорила она. — Мне досталось всего от трех до шести минут шепота. Эти фразы произносили мужчины в соответствующие моменты: «Я тебя люблю… я не забуду тебя… еще… еще…» Шепот имеет такую силу, что его надо запретить в постели. Там все лгут, абсолютно все. Никогда не шепчи в постели, особенно когда занимаешься сексом, — повторила она однажды шепотом в такси по дороге из пекинского аэропорта.

Да, вероятно, пора вам рассказать: моя мать говорила со мной о сексе. Мне повезло, с тринадцати лет в наших разговорах появилась тема, которую другие родители боятся как огня.

Поначалу это меня смущало. В тринадцать лет не хочется вести разговоры с матерью, а уж тем более о сексе. Но моя мать всегда была очень либеральной. Мне не очень-то нравится слово «либеральный», ей оно тоже не нравилось. Она считала себя «свободным» человеком.

Я восхищался своей матерью и еще многими «свободными людьми». Не знаю, удастся ли мне стать свободным.

Помнится, когда мне было четырнадцать, мы остановились в отеле-небоскребе. Нас поселили на сто двенадцатом этаже. Это был первый небоскреб, в котором я оказался. Я был потрясен, мне казалось, я действительно попал на небо. Это было необычное и сильное впечатление, хотя потом я так часто жил в небоскребах, что оно потускнело и стерлось из памяти.

Поэтому, когда я захожу в самолет и вижу человека, летящего в первый раз, я начинаю пристально наблюдать за ним. Я наслаждаюсь тем, как остро он переживает взлет, обыкновенный полет на высоте одиннадцать тысяч метров, как впадает в панику при посадке. Я стараюсь напитаться его чувствами, его страхами, его первым разом. Да, следует признаться: в том, что касается первичных эмоций, я немного вампир.

Но в тот день, в том нью-йоркском отеле, свободным оказался только номер с двуспальной кроватью. Мне было почти пятнадцать, и мне совершенно не хотелось спать в одной постели с матерью, мне было очень стыдно. Я так ей и сказал. Она посмотрела на меня, как только она одна умела смотреть. Просто на десять секунд задержала на мне взгляд, скривила губы, и я почувствовал страх.

— Не хочешь спать рядом со мной? — Она скривила рот, и я проглотил слюну.

— Мама, мне почти пятнадцать лет.

— Мне тоже было почти пятнадцать, когда мне впервые пришлось спать рядом с тобой. И еще следующие девять месяцев, хотя от тебя меня тошнило и ты все время брыкался. Но если ты не хочешь, можешь спать в кресле. Мы свободны, мы свободные люди, и выбор остается за нами.

У меня перехватило дыхание. Она поставила одну из своих старых джазовых пластинок и закурила сигарету.

Она не дожидалась моей реакции, не считала нужным кого-то принуждать или уговаривать.

Я улегся в постель рядом с ней. Слушал музыку и вдыхал сигаретный дым.

Я всегда чувствовал себя необыкновенным подростком.

В ту ночь, когда я собирался раз и навсегда отказаться от сна, на террасе с видом на площадь Санта-Ана звучала та же песня, что и тогда, в мою первую ночь в небоскребе, когда я спал в одной постели с матерью.

Набриолиненный парень исполнял ее в таком синкопированном ритме, что я как будто ощутил присутствие своей матери. Возможно, это было знаком, не знаю, что-то должно было произойти.

Девушка продолжала ждать. Ее спокойное и вместе с тем оживленное лицо очаровало меня.

Она не догадывалась о моем присутствии, не замечала, что мои глаза неотрывно следят за ней.

Мой взгляд, мое присутствие, неровное биение сердца ее не касались.

Она медленно стала удаляться из центра площади.

Она направилась к Испанскому театру. Потом долго смотрела на афишу замечательной пьесы Артура Миллера «Смерть коммивояжера», которая шла в тот день.

Внезапно ее походка стала решительной, и она направилась прямо ко входу в театр.

Я тут же поставил фильм. Она кого-то ждала, тот все не приходил, спектакль вот-вот должен был начаться, и она приняла решение.

Если кто-то не пришел к тебе на свидание в три ночи, а ты хочешь посмотреть спектакль, ты должен принять решение. Я думаю, в этот миг в ней победила гордость, а не печаль.

Она торопливо вошла в театр. Мне даже показалось, что я слышал, как кассирша отрывает ей билет, а билетерша шепчет: «Ряд шестой, место пятнадцатое, идите за мной».

Я почувствовал, что она исчезла из моего мира, и не знал, что делать.

Но я был в восторге от того, что она пошла в театр. Моя мать говорила, что никому не позволено портить тебе настроение. Никому и никогда.

Однако исчезновение девушки в стенах Испанского театра подействовало на меня угнетающе. Как будто у меня что-то отняли. Мрачное и тягостное чувство — тосковать по тому, что тебе не принадлежит.

Телефонный звонок вернул меня к реальности. По длинным звонкам и коротким промежутками между ними я догадался, что случилось что-то серьезное. Мне всегда казалось, что телефонные аппараты обладают разумом и, собираясь передать плохие новости, стараются предупредить нас соответствующим тембром звонка.

Я поднял трубку на шестом звонке.