С пропиской были вот какие обстоятельства. Когда я с воли воротился в семью (в мамин дом), ко мне, спустя какое-то время, явилась тёща (первая) с лукавым выражением лица. Она сказала радостную новость. Что, дескать, где-то в министерстве (или в партийных органах?) вспомнили её покойного мужа и за его великие заслуги в прошлом сочли необходимым дать вдове и дочке приличную квартиру заместо комнаты на Маросейке. Всё это, дескать, хорошо, но им дадут лишь двухкомнатную квартиру, а если я к ним пропишусь, то будет — трёхкомнатная и чуть ли не в сталинском доме!
И ничего не надо хлопотать, и ходить никуда не надо, она берёт мой паспорт и всё производит сама…
Про себя я точно знал, что со временем всё же уйду, но — чёрт меня возьми! — пускай Наташке с матерью останется хорошая квартира!
И заглотнул крючок. И новую прописку получил.
А что касается квартиры, то с этого момента о ней никто уже не вспоминал.
Теперь же, собираясь уезжать, с разводом я не торопился. Когда, со временем, моё отсутствие войдёт в привычку, развод для всех будет уже гораздо легче… Так думал я.
Иные, правда, предостерегали, что это же такая глухомань, такие нравы, а ты приедешь с полюбовницей… Да вам ворота дёгтем будут мазать!
А всё оказалось иначе. Сибирь, она не только каторжная, она ещё страна для беглых. У всех что-нибудь за спиной.
Провожали меня мама с Наташкой, брат Боря и Вадька. Я уже загрузился и вышел на перрон. Обычное прощанье, когда уже не знаешь, что сказать. Наташка прыгала на месте, веселилась и повторяла:
— А ты когда поедешь? Когда же ты поедешь? Почему поезд не едет? Ну, когда-а-а?
Тут Вадька достал из кармана четвертинку, сорвал козырёк и протянул мне:
— С отъездом!
Я из горлышка выпил, а Вадька докончил. Потом поднялся я на ступени, поезд тронулся, и Наташка так заплакала, что захлебнулась слезами:
— Я не хочу одна здесь остав-а-ться. Я не хочу одна здесь остав-а-а-ться…
Ей было четыре года. Хорошо, спасибо Вадьке, что я выпил водки.
Сломя голову