Всё тот же сон

Мне достался костюмчик, свойства которого я не мог определить, и ещё ичиги — черкесские мягкие сапоги на мягкой подошве. Бог весть, каким судьбами утопали они в Германию и теперь воротились домой.

Сели за стол, что-то ели, и так было радостно. А мама совсем молодая и такая красивая, что на неё трудно смотреть. Маленький Мишка стучал по столу обеденной ложкой, мешал разговорам. Мама взяла его на руки. Мишка обрадовался, изловчился и стукнул. У ордена Красной Звезды отскочила эмаль с нижнего луча. Все всполошились, но мама махнула рукой и всех успокоила. И верно, чего беспокоиться — у неё же таких было два.

Не знаю, сколько времени прошло, и вот мы едем в Москву. Мы сидим с мамой на нижней полке, но не одни. И напротив, и наверху, и кругом множество всякого народу, поезд часто останавливается, подолгу стоит, я замираю от страха:

— Мама, а нас не высадят?

К сорок пятому году жизнь в России пошла по железным путям. Все куда-то откуда-то ехали. На вокзалах творилось ужасное. Отзвуки этого хаоса каждый день залетали в наш краснодарский дом. Взрослые приходили с вокзала, ещё не остывшие, и в горячке, глотая слова, взахлёб рассказывали, как пробивали кому-то дорогу в вагон, как Он, молодец, прорвался, ухватился за поручни, влез, а потом открыл окно, как Его оттеснили, а Он снова — и принял чемодан, а Она — как же я? — а Тот (другой) просунул и Её в окошко… А поезд тронулся и встал. И патрули пошли по вагонам, стали высаживать, чуть наших не высадили, хорошо, Он догадался сказать (показать, доказать)…

Это стало у нас одной из любимых игр. На полу мы составляли из каких-то коробочек поезд, доверху закидывали вагоны всякой мелочью, трогались, а потом начинали «высаживать», а попросту — выкидывать наших пассажиров в разные стороны.

Но мама меня успокоила. Она же была капитан, в орденах и со всякими предписаниями. Никто нас не тронул. Поезд шёл через Сталинград, потому что мосты через Дон были разрушены, так что от Краснодара до Москвы мы ехали шестеро суток.

Помимо прочих, Москва тянула меня ещё одним соблазном. Дело в том, что в последнюю краснодарскую зиму в нашем доме (не помню, откуда) появились коньки. Две такие почернелые, старенькие «снегурки», принесшие всем нам троим неисчислимые радости и наслажденья. Распределялись эти «снегурки» так: сначала катался на них старший, Вовка, когда был свободен от школы, уроков и прочего. А когда он был занят… О, тогда всё снежное королевство принадлежало нам с Ромкой.

Коньки оказались тем хороши, что их было два, и значит, делились они ровно пополам. Мы делили их с Ромкой. Прикручивали верёвкой один конёк на правый валенок и, отталкиваясь левым, а правым скользя, неслись по-над снежным покровом, как низко летящие птицы.

Но однажды тётя Надя, Вовки-Ромкина мама, сказала, что её московские брат и сестра (мои дядя Володя и тётя Наташа) до войны были ярыми конькобежцами, что у них было, у каждого, по паре коньков — не «снегурок», а каких-то особенных, — но мало того, коньки эти были привинчены к настоящим кожаным ботинкам, то есть были они — «на ботинках»!

Не то чтобы обладать такими сокровищами (это уж слишком), но видеть их, и не где-то, а дома, держать, в руках и даже, может быть… Таково было первое моё вожделенье, в которое воплотилась Москва.

Москва

Cовсем не помню, как мы приехали. То есть, как остановился поезд и мама что-нибудь, наверное, сказала, что вот, дескать, и Москва… Как выходили из вагона, как вещи несли, встречал ли кто, как добирались от Казанского вокзала, — ничего этого отчего-то не помню. Как будто бы за время пути я снова оказался в животике у мамы и родился уже дома, умея ходить, говорить и во что-то одетым.

Вот тут-то я и заметался и стал всё оглядывать. Оказалось, что живём мы в третьем этаже трёхэтажного дома, а подъезд наш — парадный, в нём четыре квартиры. Мы сюда переехали перед самой войной и жили теперь не у Красных Ворот, а на Земляном Валу, точнее, на улице Машкова, на Машковке, как все говорили.

Вообще-то исконное, подлинное имя этой нашей улицы было иное. Ещё в XVIII веке, когда и улица ещё не сложилась, а просто было место, обосновались тут посадские люди. И так они славно здесь устроились и хорошо так прижились, что меж собою стали звать своё место Добрая слободка. Имя это потом перешло и на улицу. В «Путеводителе по Москве» 1916 года указано, что Мировой Судья, один из шести десятков московских мировых, принимает по адресу: ул. Добрая слободка, 4 «ежедневно, кроме понед. и 2-го числа каждого мес. с 9 1/2 — 11 1/2 ч. дня».

Конечно, когда мы сюда заселились, улица уже давно была — Машкова. До 1922 года советская власть старое название как-то терпела (или просто руки не доходили), а тут и терпение кончилось: да что же это за название такое паршивое — Добрая слободка? Старорежимность и вообще какой-то дряблый гуманизм!