Всё тот же сон

Заходит милый мой в садочек
И говорит: «Мила моя,
Я завтра рано уезжаю,
А ты останешься одна».

Пойду в аптеку, куплю яду,

Аптекарь яду не даёт:
«Така молоденька девчонка
Из-за любови пропадёт!»

Что-то было и дальше, но очень немного. Помню одну лишь строку: «…Кондуктор двери закрывает…».

А когда прошли годы, и я служил в армии, в нашем танковом полку устроили художественную самодеятельность силами молодых жён молодых офицеров, уже не нюхавших военного пороху. В полковом клубе, устроенном в бывшей конюшне курляндского барона, на сцену вышли трепетные лейтенантши и вдруг запели «Вот кто-то с горочки спустился…». Я сразу ушки навострил, но удивился иной распевности знакомой песни. Была она прежде прелестно примитивной народною балладой на вечный сюжет, а сделалась умилительной, сахарочком обильно приправленной гарнизонной запевочкой. И не рубашка голубая теперь была на милом:

… На нём защи-и-тна гим-на-стё-о-рка,
Она с ума-а меня све-дёт…

Ну а дальше — картина, достойная кисти ещё не созревшего к тому времени Шилова:

… На нём погоны золотые
И яркий орден на груди…

Ай, ай, и «зачем он в наш колхоз приехал?» Какая там аптека? Какие яды? Золотые погоны у нас и коллективное хозяйство…

Я тогда, в полковом клубе, подумал, что молодые офицерши это сами придумали, специально для концерта перепёрли старинную песенку на язык комженсостава… Но нет, здесь чувствуется рука профессионала, и вот уже эта кем-то сочинённая лирическая гарнизонная въехала в двадцать первый век как советская послевоенная песня о главном.

Вернусь, однако, к старым песням, рождённым путём нормального зачатия. Немногие я назвал, и все они по-разному хороши. Но всё это померкло в сорок шестом году перед «Джонгри», а впереди было и кое-что посерьёзней.

Вовка Шканов напел мне «В нашу гавань заходили корабли…» В песне про Джонгри, конечно, промелькнула сталь, и Нелли упала на пол без стона, а затем, когда Гарри вскочил на ноги, нож вонзился и в Гарри, так что при лунном свете лежали потом двое — красотка Нелли и труп ковбоя… Но там же не было борьбы! А в «Гавани» — в воздухе сверкнули два ножа, — это совсем другое, это поединок, битва, схватка! Не зря же и пираты затаили дыхание… Вовка Шканов замечательно пропел, отчётливо выговаривая сильные и не вполне понятные слова, которые от непонятности становились ещё страшнее:

И в воздухе сверкнули два ножа,
Пираты затаили все дыханье:
Все знали атамана как вождя,
ой-ли! —
И мастера по делу фикстованья…

И потом, — исход поединка не был предрешён! Ну кто бы мог подумать, что победит не мастер по этому самому делу, а ковбой Гарри, который поначалу дрался молча и сурово (он, понимаете ли, знал, что ему Мэри изменила) и стойко защищался у перил (а Мэри, вот в чём штука, в этот миг его, оказывается, снова любила). Вот ведь как всё непросто! Значит, любовь помогла, и с грохотом упал всё-таки атаман.

Тут надо сказать, что несколько позже обнаружилась предыстория Гарри. Может быть, не все это знают, тогда, кто не знает, для тех это сильный пробел. А я могу предположить, что даже те, кто слыхал такую песню — «На кораблях матросы ходят хмуро…», — не знают, вероятнее всего, всех слов до конца, и уж особенно самый конец, он мало был кому известен. И, думаю, пора поднять завесу жуткого незнанья. Но сначала напомню общеизвестное.

Казалось бы песня «На кораблях матросы ходят хмуро…» вовсе не про Гарри. Там речь идёт о юнге Билле. У него же, у Билли, стиснутые губы, и он видит берег сквозь морской туман. Потому что на берегу осталась крошка Мэри, и она стоит в сиянье голубом… А вот когда вернулся Билл (из Северной Канады) и в таверне распахнулись с шумом двери, то — что оказалось: в дверях стояла Крошечная Мэри, а рядом с ней огромный боцман Боб!

Вот тут-то Билл и произнёс свою знаменитую фразу, которую в прежние, просвещённые, времена знал каждый школьник, а теперь (О tempora! O mores!) — я не уверен. Он так сказал: