Все ураганы в лицо

— У меня срочное дело к начальнику тюрьмы. Дежурный даже ухом не повел.

— Они сплять.

— Такая чудная ночь, а они сплять?

Якулов знал, как обращаться с подобной публикой. Положил десятку на стол. Дежурный покосился, но продолжал сидеть в прежней позе. Адвокат положил еще красненькую. Дежурный зашевелился.

— Вот, бестия, если Синайский будет через десять минут здесь, получишь еще пятерку.

— Не извольте сомневаться, господин Якулов. Спешное дело?

— Это тебя не касается. Ну, звони…

Синайский явился через двадцать минут. Увидев Якулова, зевнул.

— Что вас привело сюда в столь поздний час, господин защитник угнетенных и обездоленных?

— Командующий Московским военным округом заменил Фрунзе и Гусеву смертный приговор каторгой.

— Опять Фрунзе? Ну, совершенно неистребимый. Ладно, завтра переведем в каторжное.

— Вы что-то, Синайский, совсем обленились. Не завтра, а сейчас же, немедленно! Я пойду с вами. Да шевелитесь же, увалень вы этакий! Или решили ждать, пока ивановские рабочие разнесут тюрьму? По дороге я видел большую группу людей, которая направляется сюда. Живо, живо!..

Синайский побледнел. Рабочих он побаивался, а в губернии опять стали орудовать дружинники. Он знал: Якулов слов на ветер бросать не станет. Творится что-то невероятное: два раза приговаривали Фрунзе к смерти, и оба раза словно чья-то сильная рука заставляла командующего отменять приговор. Такого еще не бывало.

Синайский не замечал, что по коридору они бегут. Распоряжался Якулов.

— Да открывайте же! — закричал он на надзирателя. И надзиратель повиновался, распахнул дверь одиночки.

— Михаил Васильевич! Жив!.. Думал, что не успею. Вместо петли еще шесть лет каторги. И того — десять. Поздравляю! Поздравляю, родней вы мой!

— А Гусев?

— То же самое.

— Вы уж извините, простынку я изорвал, — сказал Фрунзе Синайскому.

— Хотели бежать? Как?

В узких с красноватыми веками глазах поручика вспыхнуло любопытство.

— Вот этого-то я и не скажу. Распорядитесь, чтобы мне в камеру принесли мои книги. И конечно же, учебники английского языка. Как сказал принц датский на английском языке: вопрос решен в пользу пролетариата.

Очутившись в каторжном отделении, он в первый же день замыслил новый побег.

Принесли книги, разрешили вернуться в столярную мастерскую.

— Паня, Наполеон однажды сказал: «В этом мире я не боюсь некого, кроме судебного следователя, обладающего правом ареста». Вот я и думаю, что Наполеон был мужик не храброго десятка. Нас с тобой следователь не испугал, а только насмешил. Нас судили три раза и два раза набрасывали «столыпинский галстук» на шею. Но даже камеры смертников мы не испугались. Так чего еще нам бояться? Я скажу чего: они проиграли и постараются выместить на нас злобу. Они хотят уморить нас, сделать жизнь невыносимой. Нужно бежать! И немедленно, пока есть силы.

Фрунзе скрывал от товарищей, что сильно болен. Появилось кровохарканье. При малейшем физическом напряжении тело покрывалось обильным потом. Он потерял сон, аппетит, быстро утомлялся. Разболелись глаза. Занятия пришлось оставить. В столярной мастерской ему поручили править и раздавать инструмент. Целыми часами он просиживал в кладовой, закатываясь кашлем. Надзиратели не отваживались заглядывать в кладовую, так как боялись заразиться. Они-то сразу догадались, в чем дело. По сути, в кладовой он все время был предоставлен сам себе. Лучшей ситуации для побега трудно было представить.

Нужно вести глубокий подкоп! Железные инструменты под руками. Конечно, им с Павлом Гусевым вдвоем не справиться. Необходимо привлечь других каторжан. Жаль, нет Прозорова. Его в мастерскую не пускают. Зато есть Иван Егоров, есть Мицкевич, литовский большевик, есть моряк Башлыков, есть Скобейников.

И снова началась кропотливая работа. Пол в кладовой был деревянный. Так как в щели сильно дуло, то Фрунзе решил, что доски лежат на толстых бревнах. Следовательно, есть пустоты, куда можно будет укладывать вынутый грунт. Сперва нужно вырыть яму метра два глубиной, а уж потом прокладывать горизонтальный лаз. Копали урывками. Перед закрытием мастерской аккуратно укладывали доски на прежнее место. Даже самый придирчивый глаз не смог бы ничего обнаружить.

Копали месяц, копали два. Копали восемь месяцев. Пока Фрунзе с деланно веселой улыбкой раздавал рубанки и пилы, Башлыков и Егоров, прикрытые досками пола, неслышно прокладывали ход на волю.

Синайский не доверял Фрунзе, и хотя начальнику тюрьмы казалось, что из мастерской бежать невозможно, он все же стал сюда наведываться. Так, для порядка.

Эге! Фрунзе сидит в чулане без присмотра. Непорядок… Когда человек без присмотра, он все может. Синайский давно понял, что оставлять «очень, очень опасного» на одном месте долго нельзя. По отношению к Фрунзе он усвоил иронически дружеский тон. При случае любил щегольнуть французским словечком. Вот и теперь, якобы проявляя участие, он сказал: