Все утра мира

Она присела на скошенную траву рядом с Мареном Маре, прислонясь спиною к креслу отца. Трава уже почти высохла, и в воздухе сильно запахло сеном. Сент-Коломб устремил взор на зеленую кромку леса за рекой. Мадлен взглянула на руку Марена, что медленно подползала к ней. Его пальцы коснулись ее груди, потом соскользнули к животу. Девушка вздрогнула и сжала колени. Господин де Сент-Коломб не мог их видеть. Он продолжал говорить:

– Не знаю, месье, соглашусь ли выдать за вас дочь. Вы уже, без сомнения, приискали себе тепленькое местечко. Вы живете во дворце, королю нравятся мелодии, коими вы сопровождаете его утехи. На мой же вкус, нет никакой разницы, занимаешься ли ты своим искусством в роскошных каменных палатах или в дощатой хижине на шелковице. Для меня существует нечто большее, чем искусство, большее, чем пальцы и уши, большее, чем музыкальные инвенции: это жизнь, исполненная страстного чувства.

– Это вы-то ведете жизнь, исполненную страстного чувства? – в унисон воскликнули Мадлен и Марен, удивленно взглянув на старого музыканта.

– Вы, сударь, нравитесь видимому королю. Мне же это никак не подходит. Поверьте мне, я ищу понравиться, с помощью моих пальцев, тому, кого никто не видит.

– Вы изъясняетесь загадками, сударь. Боюсь, что никогда не уразумею, что вы имеете в виду.

– Вот потому-то я и не захотел, чтобы вы сопровождали меня на моем тернистом пути, на этой дороге, заросшей травою, усеянной каменьями. Я принадлежу могилам. Вы же публикуете свои ловкие сочиненьица, щедро уснащая их украденными у меня фиоритурами, и вам невдомек, что это не более чем восьмушки и половинки на нотной бумаге!

Марен Маре вынул платок, чтобы стереть следы крови с губ.

Внезапно он нагнулся к своему учителю:

– Сударь, я давно уже хочу задать вам один вопрос.

– Да?

– Отчего вы сами не публикуете сочиненную вами музыку?

– О дети мои, да разве я сочиняю?! Я в жизни своей ничего не придумал сам. Я просто выражаю то, что дарят мне река, водяная ряска, дорожная полынь, букашки и гусеницы, вспоминая притом забытое имя, былые услады.

– Но разве в болотной ряске и гусеницах есть музыка?

– Когда я провожу смычком по струнам, я все равно что рассекаю им мое кровоточащее сердце. Мои занятия – всего лишь строгий уклад жизни, в которой нет места безделью и пустым забавам. Я исполняю не музыку. Я исполняю мою судьбу.

Глава XV

Настали смутные времена; с одной стороны, были неспокойны Вольнодумцы, с другой – пустились в бегство господа из Пор-Руаяля. Они давно уже намеревались купить остров близ Америки и поселиться там, подобно пуританам, преследуемым за свои убеждения. Господин де Сент-Коломб сохранил дружеские связи с господином де Бюром. Господин Кустель утверждал, будто Уединившиеся простирали свое смирение до того, что предпочли обращение «сударь» самому слову «святой». На улице Сен-Доминик-д'Анфер дети также величали друг друга «сударь» и на «вы». Временами один из этих господ присылал за Сент-Коломбом карету, с просьбою играть на похоронах или же на вечерней службе во время Страстной недели. В такие дни господин де Сент-Коломб невольно вспоминал свою супругу, обстоятельства, предварившие ее кончину. В душе его по-прежнему жила любовь, которую ничто не могло поколебать. И ему казалось, что он все так же остро ощущает ту любовь, то одиночество, ту ночь, тот холод. Однажды на Страстной неделе, сопроводив игрою на виоле вечернюю службу в часовне особняка госпожи де Пон-Карре, он собрал ноты и приготовился уходить. Он сидел на соломенном стуле в узком боковом проходе. Виола, убранная в чехол, стояла рядом с ним. Органист и две монашки исполняли новую, незнакомую ему мелодию, которую он нашел прекрасной. Он взглянул направо: она сидела подле него. Он склонил голову. Она улыбнулась ему, слегка приподняла руку; на сей раз она носила черные митенки и кольца.

– Пора домой, – сказала она.

Он встал и, взяв виолу, последовал за нею к выходу в полумраке, мимо статуй святых, облаченных в лиловые мантии.

На улице он отворил дверцу кареты, разложил ступеньки и взошел за нею, держа перед собой виолу. Он велел кучеру трогать. Он слышал рядом легкий шелест платья своей супруги. Он спросил у нее, доказывал ли он ей когда-нибудь всю силу своей любви.

– О да, я и в самом деле храню воспоминание о свидетельствах вашей любви ко мне, – отвечала она, – хотя я ничего не имела бы против, выражай вы ее чуточку многословнее.

– Стало быть, вы находили их чересчур скупыми и редкими?

– Они были столь же скупы, сколь и нередки, мой друг, но чаще всего бессловесны. Однако я любила вас. Ах, как мне хотелось бы опять готовить вам персиковый сироп!

Карета остановилась перед их домом. Он вышел и протянул руку, чтобы помочь ей сойти.

– Я не могу, – сказала она.

Его лицо омрачилось такой грустью, что госпоже де Сент-Коломб захотелось коснуться щеки мужа.

– У вас нездоровый вид, – промолвила она.

Он достал из кареты свою виолу в чехле и положил ее на дорогу. Потом сел на подножку кареты и заплакал.