Все в прошлом. Теория и практика публичной истории

Эти нарративы, на мой взгляд, во многом пропитаны тем же опытом подчинения и тем же стремлением к его преодолению, которые легли в основу постколониальных исследований Востока на Западе в конце ХХ века. Но при всех своих сходствах постсоветская постколониальность демонстрирует и ряд своих собственных, уникальных черт. Постсоветский «подчиненный» далек от того, чтобы испытывать сложности с самовыражением, хотя способы этого самовыражения не обязательно принимают дискурсивную форму. Слово нередко уступает место образу. А текстура оказывается зачастую более эффективной, чем текст.

Более значимой для меня, однако, является другая уникальная черта исторических проектов, возникающих в рамках постсоветской постколониальности. Когда национальное воображение постколонии социализма все-таки использует свой шанс для дискурсивного самовыражения и саморефлексии, его нарративы нередко оказываются в плену фантазий о великих каганатах от Сибири до Каспия или о голубоглазых киргизах-европеоидах, рассекающих на безграничном пространстве от Ближнего Востока до Минусинской впадины. Постколониальное в таких случаях демонстрирует свое почти полное (хотя и абсолютно неадекватное) сходство с имперским, напоминая знакомый до боли «колониальный омлет». Постколониалисты, говоря языком Фанона, оказываются добровольными узниками истории.

Стоило ли начинать говорить ради такого итога? На мой взгляд — стоило. Тематическая предсказуемость историй, о которых шла речь, не должна затенять главного: публичное проговаривание историй о беспамятстве, сиротстве и родстве спровоцировало появление новых авторов с новыми методами исторического письма — политологов, занятых генеалогическими изысканиями, музыковедов, рассуждающих о генетике, артхаусных режиссеров, снимающих этнографические фильмы… Радикально подрывая монополию академической истории на работу с прошлым, эти проекты последовательно стирают грань между историей и жизнью. Нарративные ловушки и эпистемологические капканы на таком пути, как правило, неизбежны, но сама публичность производства и бытования постколониальных историй дает надежду на то, что все эти ловушки и капканы — лишь болезни роста, и «узники истории» со временем станут ее полноценными авторами.

Литература

— A Companion to Public History / Ed. by D. Dean. Hoboken: Wiley, 2018.

— Cesaire А. Discourse on Colonialism. New York: Monthly Review Press, 2000.

— Kaiwar V. The Postcolonial Orient: The Politics of Difference and the Project of Provincialising Europe. Leiden: Koninklijke Brill, 2014.

— Гордон А. Проблемы национально-освободительной борьбы в творчестве Франца Фанона. М.: Наука, 1977.

— Нкрума К. Я говорю о свободе: Изложение африканской идеологии. М.: Изд-во иностранной литературы, 1962.

— Понятия о советском в Центральной Азии / Ред. — сост. Г. Мамедов, О. Шаталова. Бишкек: Штаб-Press, 2016.

— «Постсоветское как постколониальное». Спецвыпуски журнала: Новое литературное обозрение. 2020. № 161, 166.

— Саид Э. Ориентализм. М.: Руccкий Мiръ, 2006.

— Сафаров Г. Колониальная революция (опыт Туркестана). М.: Государственное издательство, 1921.

мужественности // Он же. Поле пола. Вильнюс: Европейский гуманитарный университет, 2007. С. 182–195.

см.: Липовецкий М.Н. Русский постмодернизм. (Очерки исторической поэтики). Екатеринбург: Урал. гос. пед. ун-т, 1997; Он же.

Паралогии: Трансформация (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920–2000-х годов. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

Андрей Зорин Послесловие Средство для дезинфекции

Как правило, человек, общество, нация ощущают историчность своего существования тем острей, чем резче и драматичнее происходящие перемены, чем труднее оказывается ощутить свою укорененность в былом и живую связь с предками. Можно сказать, что чем больше мы удаляемся от прошлого, тем сильнее нуждаемся в нем.

В середине XVIII столетия возникающая городская цивилизация Европы создает культ природы и несбыточную мечту о возвращении к идеальному состоянию единства с первозданной гармонией мира. Тогда же рождается и историческая наука. В XIX столетии, когда весь континент стремительно покрывался сетью железных дорог и привыкал к новым изобретениям, вроде телеграфа, электрического освещения, телефона и радио, она приобретает беспрецедентный авторитет. Широко распространяющаяся парламентская демократия открывает многим историкам, от Гизо до Милюкова, доступ к высшим государственным должностям. Предполагалось, что понимание логики исторического развития дает ключ к управлению политическими процессами, общественным мнением и человеческими душами. «История возложила на себя задачу судить о прошлом, давать уроки настоящему на благо грядущих веков», — писал двести лет тому назад величайший историк позапрошлого века Леопольд фон Ранке. Такие амбиции казались ему чрезмерными для строгой науки, он считал, что история призвана «лишь показать, как все происходило на самом деле».