Все вечеринки завтрашнего дня

Сквозь шум дождя, сбегающего по канавкам вокруг его лавки (он починил водостоки), он расслышал неясное, но быстрое щелканье, доносящееся из задней комнаты, и обратил внимание на его особую регулярность. Каждый из этих кликов-щелчков, как он знал, представлял собой очередные часы. Он показал мальчишке, как «открывать» аукционы на ноутбуке — не все эти «Кристи» и «Антикворум», а настоящие, полные жизни, лишенные правил драки-аукционы в сети. А еще он ему показал, как делать «закладки», потому что решил, было бы забавно собирать все то, что понравится парню.

Фонтейн вздохнул снова, на этот раз потому, что не имел ни малейшего понятия, что ему теперь делать с этим мальчишкой. Впустив его однажды по той причине, что ему захотелось — чертовски захотелось — взглянуть поближе на «Жаже Лекультр» военного образца, Фонтейн теперь не смог бы никому объяснить, почему он потом начал подкармливать парня, сводил его в душ, купил ему новые шмотки и показал, как пользоваться шлемом виртуальной реальности. Он не смог бы этого объяснить даже самому себе. Он не был склонен к благотворительности, нет, едва ли, но иногда он ловил себя на том, что будто пытается исправить одно конкретное зло в мире, от которого все пошло вкривь и вкось. В этих попытках Фонтейн никогда не видел реального смысла, ибо то, что следовало исправить, исправлялось совсем ненадолго, а на самом деле вовсе не менялось.

И вот теперь — этот мальчик; вполне может быть, у него какая-то мозговая травма, и наверняка при этом врожденная, но Фонтейн полагал, что беда не имеет первопричины. Могла быть и чистой воды неудача, Фонтейн знал об этом, но гораздо чаще ему приходилось видеть то, как жестокость, пренебрежение или неблагополучные гены прорастают сквозь поколения, сплетаясь, как виноградные лозы.

Он сунул руку в карман своих твидовых штанов, где берег «Жаже Лекультр». Там они лежали в целости и сохранности. Он вынул их и полюбовался, но общий настрой его мыслей помешал минутному развлечению, маленькому удовольствию, которое он надеялся получить.

Ну, как, скажите на милость, в который раз подивился он, как этот парнишка сумел завладеть столь элегантным предметом серьезной коллекции артиллерийского снаряжения?

И еще его поражало мастерство выделки ремешка. Он в жизни не видел ничего даже отдаленно похожего, при том, что ремешок был предельно прост. Ремесленник сел за рабочий стол, взял часы, «ушки» которых были закрыты не пружинными защелками, а намертво приваренными стерженьками нержавеющей стали, неотъемлемыми частями корпуса, и вырезал, и склеил, и прошил вручную чертову прорву полосок черной телячьей кожи. Фонтейн исследовал изнанку ремешка, но на ней ничего не было, никакого торгового знака или подписи.

— Если бы вы могли говорить, — сказал Фонтейн, разглядывая часы.

И что, интересно, они поведали бы, гадал он. История того, как мальчик завладел ими, могла оказаться банальным приключением в их собственной истории. На мгновение он представил часы на запястье какого-нибудь офицера, вышедшего в бирманскую ночь, взрыв осветительного снаряда над холмистыми джунглями, визг обезьян…

Водились ли в Бирме обезьяны? Он твердо знал, что британцы там воевали, когда была изготовлена эта вещица.

Он глянул на исцарапанное зеленоватое стекло, покрывавшее витрину. Вон они, его часы; каждый циферблат — маленькая поэма, карманный музей, поддающийся со временем законам энтропии и случайности. Бьются крохотные механизмы — их драгоценные сердца. Бьются все более устало, как он знал, от удара металла о металл. Он ничего не продавал без ремонта, все вычищал и смазывал. Каждый полученный экземпляр он немедленно относил к молчаливому, чрезвычайно искусному поляку в Окленд, чтобы тот все почистил, смазал и проверил. Он понимал, что делает это совсем не затем, чтобы его товар стал надежнее и лучше, а чтобы быть уверенным в том, что у каждого из маленьких механизмов будет больше шансов на выживание во враждебной по определению Вселенной. Он не стал бы в этом признаваться, но это была чистейшая правда, и он знал об этом.