Все возможные если…

Лера стоит, держась одной рукой за живот, а второй за спинку стоящего рядом стула. Под ее ногами осколки трех стаканов, остатки апельсинового сока и кровь. Так много крови… Она сбегает красными полосами по Лериным ногам, скручивается завитками на гладком кафеле, расплывается абстрактным пятном на шортах, проступая через фартук. Колени Леры подгибаются, и она плавно оседает на пол, прямо на острые брызги стекла.

Я срываюсь с места и бегу к ней. Краем глаза вижу Криса с телефоном в руках, перепуганные лица постояльцев.

Лера такая бледная, почти прозрачная. Ее глаза закрыты, но когда я касаюсь теплого плеча она дергается и слабо стонет. На пепельно-белом лице мелко дрожат губы. Теперь и мои колени в крови и осколках, но я это едва замечаю. Лера скручивается, прижимая руки к животу, и я кладу ее голову к себе на колени. Не знаю, что еще могу сделать, вообще не понимаю что происходит. Лера вновь стонет и я глажу ее по волосам, ищу глазами управляющего, или администратора – хоть кого-нибудь!

– Я вызвал скорую, – рядом опускается Крис. Он запускает пятерню в волосы, и это единственное, что выдает его беспокойство. В остальном он собран, хладнокровен. – Пять минут. Они сказали, пять минут.

Вокруг начинают толпиться люди и он просит их отойти: шикает на подростка с телефоном, настойчиво уговаривает женщину в пестром платье отступить на несколько шагов. Я поднимаю глаза и благодарно киваю, неспособная произнести хоть слово. Девушке на моих руках надо больше света, больше воздуха и совсем не надо чтобы на нее сейчас глазели.

Слышу сирены и через минуту медики входят в сопровождении старшего менеджера – седого дядьки с неестественно прямой спиной и плотно сжатыми губами. Он отступает, пропуская бригаду, и замирает на пороге, словно боится идти дальше.

Меня оттесняют в сторону. Девушка в маске и перчатках что-то говорит, но я не понимаю. Чувствую на себе знакомые руки – Крис помогает мне подняться. Леру осторожно кладут на носилки и увозят. Я стою, оглушенная, посреди залитого ярким солнечным светом бара: из колонок льется приглушенная мелодия, в бассейне за двойными дверями кричат и плещутся дети. Десять минут назад все было совершенно нормально.

– Пойдем, – голос у Криса мягкий, осторожный, – у тебя кровь. Надо бы смыть.

Он легонько толкает меня в спину и я послушно следую за ним.

Что, черт возьми, только что произошло?

9.

Час спустя я, с облепленными пластырем коленями, сижу в приемном отделении местной больницы. Нас не пускают дальше и я не слова не понимаю по-гречески, а местный персонал не говорит на английском, так что особого смысла в нашем бдении нет, но мы все равно тут: я, Настя и Крис. Ждем.

Руководство Bella Casa дало нам выходной, в счет следующей субботы. Могли бы проявить больше сочувствия, как по мне, но в данный момент меня это волнует в последнюю очередь. В приемном пахнет хлоркой и работает всего один кондиционер, отчего находиться в помещении нестерпимо жарко. Время тянется.

Ближе к вечеру приезжает Андреас, представитель нашего агентства здесь, на острове. Но, что гораздо важнее – он грек. На нем чистая рубашка и дежурная улыбка. Быстро кивнув, он спрашивает как у нас дела и уходит поговорить с врачом. Вернувшись, говорит что Лера в порядке, но время посещения закончилось и мы можем вернуться завтра. Настя, с высоты своего волейбольного роста, заявляет, что мы не намерены ждать до завтра.

– Всего пару минут, пожалуйста… – прошу я. Мне надо избавится от Лериного образа на фоне крови: на полу, на одежде, на моих руках.

Андреас задумчиво смотрит на часы, вздыхает и вновь направляется к врачу.

– Пять минут, – говорит он, вернувшись. – И только один. Кто это будет?

Мы переглядываемся.

– Иди ты, – говорит мне Настя. – Я просто разревусь, а ей это вряд ли сейчас надо.

И я иду. По дороге врач на плохом английском пытается ввести меня в курс дела. Коридоры длинные, тихие.

Лера в одиночной палате, в углу жужжит вентилятор. Кровать огромная, Лера маленькая. Я сажусь рядом и беру ее за руку. Она смотрит на меня, белая на белом, и у меня сжимается сердце.

– Ты нас напугала, – шепчу я чужим голосом. – Не делай так больше.

Пытаюсь ободряюще улыбнуться, но не выходит. Над ухом пикает монитор, отмеряя отпущенное нам время. Лера облизывает сухие губы и я вижу следы слез на ее щеках.

– Я не уверена, что правильно поняла, но врач сказал, что ты потеряла много крови.

Она кивает. Смотрит в окно, потом на наши руки. Когда Лера поднимает на меня глаза, я теряюсь. Отраженная в них боль – это самое страшное, что я видела в своей жизни.

– Я здесь, – шепчу ей. – Ты можешь говорить, а можешь не говорить, но я с тобой.

Внезапно, мне становиться очень важно дать ей понять: она не одна. Нет ничего хуже, чем быть одной с таким огромным, бескрайним горем, которое тлеет в ее глазах.

Когда Лера наконец произносит первые слова, ее взгляд обращен к окну, за линию горизонта, гораздо дальше, чем окружающая нас палата.

Она потеряла ребенка, даже не зная что беременна. Сбитый цикл, нерегулярные менструации еще со школы.