Все впереди

Медведев доказывал, что физический труд — это естественная потребность нормального человека, что нелогично противопоставлять физический труд интеллектуальному, поскольку физический труд не исключает интеллектуальности, а подразумевает ее: «С каких пор физические усилия перестали быть интеллектуальными и творческими? Поверь мне, это искусственное разделение! Все наши усилия направлены на то, чтобы перехитрить природу. Мужчины в этом деле обскакали женщин, многие встали на высокие каблуки. Аэробика, поворот рек… Электронная музыка и пластмассовые цветы в ресторане „Москва“. Господи…»

— Ты ходишь по таким дорогим ресторанам? — подкузьмил Иванов.

— Это оттого, государь мой, что осетрина там пока не пластмассовая. Но часто ли я туда хожу, можно судить по тем же гвоздичкам. Со временем они становятся розовыми, потом совсем белыми. Представляешь? Постирал — и баста! Они опять чистенькие…

— Говорят, Хаммер построил нам дом торговли, а в доме целый синтетический сад.

— Он всегда отделывался от нас суррогатами. Все в общем-то сводится к правде и лжи, к искренности и тайне. Неискренние борются с искренними, обманывают совестливых. И побеждают. Да еще говорят: вы дураки, а дуракам так, мол, и надо.

— Ты тоже считаешь, что искренность и совестливость равносильны глупости? — глядя на часы, спросил нарколог.

Медведев подзамялся. Сделал дурашливую гримасу и крякнул.

— Говори, говори, — не отступал Иванов.

— В какой-то мере «да»! Впрочем, нет. Совсем нет!

— Так да или нет?

— Нет! — Медведев ударил по своему дощатому столу так, что тарелка подпрыгнула.

— И ты считаешь, что можно выжить, будучи искренним?

— И можно, и должно! Более того, дорогой Александр Николаевич, только так, наверное, и можно выжить.

— А какой смысл? Выживать?

— Вечный вопрос русского интеллигента! — засмеялся Медведев.

— Мне жаль всех умерших… — Иванов разглядывал этикетку «Мускателя», — особенно умерших насильственно и безвременно…

— Ты знаешь, мне тоже. Почему-то мне особенно жаль Пушкина… Представляешь? Я иногда плачу о Пушкине… В новосибирском Академгородке я видел кость — детскую лопатку с дыркой. Пробита стрелой или копьем. Еще во времена мамонтов. И мне жаль это дитя так же, как Пушкина… Ты, может, переночуешь?

Иванов отказался. Медведев снял с полочки какую-то книгу, раскрыл и написал что-то на титульном листе:

— Возьми, полистаешь, когда будет время.

.. Александр Николаевич Иванов уехал с последним электропоездом. Вагоны были совсем пусты. Он раскрыл обернутую в газету книгу и прочитал: «Иван Шмелев. „Праздники, радости, скорби“». Дальше шла размашистая медведевская надпись:

Я понимаю смерть как возникновение и завершение борьбы между моим телом и духом. Гармонию их называю жизнью…

Саше Иванову на память.

«Нет, надо же! — думал нарколог, удивляясь, что ему совсем не хотелось спать. — А почему Медведев ни разу не спросил о своей бывшей жене? О детях тоже ни слова».

Иванов вспомнил своих детей и трех светловолосых, тоненьких, как тростинки, племянниц. Сжимая зубы, вслух промычал фразу, услышанную когда-то от Зуева: «Держава прокормит…»

Нет, Зуев, кажется, говорил не «прокормит», а «заплатит». В глазах и где-то под переносицей копилась сентиментальная тяжесть. Нарколог сделал глотательное движение. Пустая электричка грохоча летела к Москве.

2

Медведев не мог согласиться с тем, что страдания укрепляют и облагораживают людей. Достоевский — увы! — и не устраивал его в этом смысле. Хотя по отношению к Медведеву писатель был совершенно прав… Но он-то, Медведев, не хотел и не мог соглашаться с такой правотой.

Шесть лет заключения и более трех, проведенных вдали от Москвы, сотворили иного Медведева: он не мог без улыбки вспомнить свою прежнюю жизнь. Да, опыт последних лет действительно сотворил иного Медведева, почти все понимающего и сильного, почти свободного и застрахованного от большинства социальных вирусов. Но что из того? Он, этот опыт, должен принадлежать ему, только ему одному! Медведев не желает такого опыта даже своим врагам…

Он жил в подмосковных сельских местах, не пытаясь вернуть себе право на городскую жилплощадь. Москва, конечно, была нужна. Но он не хотел быть зависимым от нее.