Все впереди

— Ну, ну, ладно. Скажи какой-нибудь афоризм. — Зуев разлил и поднял стакан. — С некоторых пор я возненавидел этот кавказский обычай: говорить тосты.

— Пожалуйста. Вот что сказал, например, Паскаль: «Есть пороки, которые держат нас во власти только с помощью других пороков. Если отнять ствол, они уничтожаются, как ветви».

— Алкоголь — это и есть ствол? — прищурившись, Зуев разглядывал коричневую жидкость на свет. — Паскаль прав, от спиртного рожа моя становится, как головешка. Меня сразу бросает в жар.

— А ты сними свой шкурный пиджак.

— Почему он шкурный? — обиделся Зуев.

— Теленочек бродил где-то у озера Балатон. Травку щипал, — Иванов с отвращением отхлебнул коньяку. — А тут с него — рраз! — и кожу содрали. Сделали тебе пиджачок.

— А чего ты его жрешь, этого теленка?

— Ошибаешься, шашлык свиной.

Так они болтали минут пятнадцать, пока бутылка наполовину не опустела. Иванов спросил, приглашен ли Зуев на день рождения Любы Медведевой. Зуев был оскорблен таким вопросом. Начиная с восьмого класса он ежегодно, если не считать двух автономных плаваний, отмечал этот день на даче Зинаиды Витальевны.

— А Бриш? — спросил Иванов.

— То же самое. А что? — Лицо Зуева как бы сияло.

— Так. Ничего. — Теперь Иванов сам добавил в стаканы.

— Ты жениться не думаешь? — спросил Зуев.

— Однажды я уже сделал это. Никакого желания повторяться у меня нет.

— Представь, сестрица говорит то же самое.

— То же, но с других позиций.

— С каких?

— Она боится, что потеряет свою драгоценную свободу. А я боюсь потерять свою несвободу. Есть разница?

— Что-то уж больно мудрено… — крякнул Зуев. — Мне мерещится, что вы вернетесь к исходным позициям.

— Это зависит от нее. Слушай, давай сменим пластинку? Я не о себе хотел толковать.

— О ком же? Если обо мне, то не стоит. Про свою благоверную я знаю все. Четко докладывают…

— Я хотел поговорить с тобой о Медведеве. Вернее, о Любе.

Иванов знал и раньше, что всякий раз при упоминании этого имени глаза Зуева зажигаются новогодним огнем. Но он не знал еще, что горят они так откровенно, так долго и так радостно.

— Бедный Медведев, — ехидно сказал Иванов, имея в виду и себя, и Зуева.

— Почему это он бедный? — вскинулся Зуев.

— По той самой причине, что и ты! — жестко сказал Иванов, чувствуя, что говорит не он сам, а какая-то иная, совсем посторонняя сила. Зуев отрезвел, его веселая беззаботность исчезла. Он произнес тихо:

— Повтори, что ты сказал.

— Я хотел сказать, что женщины одинаковы. Жена Медведева никакое не исключение.

— А если я… — Зуев поперхнулся. — Если я ударю тебя?

— Очень оригинально. Что от этого изменится?

— Ладно, извини. Но я не верю… Этого не может быть. Это… ошибка…

И тут Иванов рассказал Зуеву о своей французской поездке.

Куда было деться от этих снов? Среди череды тягучих видений не так уж и редко, подобно бесшумным мурманским сполохам, высвечивались воистину яростные кошмары. Сотканные из реальных, совершенно ясных житейских деталей, смещенных и непоследовательных, такие кошмары изнуряли своими фантастическими, порою сюжетными действиями. И тогда Зуев, очнувшись, долго не мог освободиться от навязанного сном ужаса и какой-то тоскливой двойственности.

Однажды, когда у него имелось всего восемь минут свободного времени, он завел будильник, завел просто так, чтобы вовремя застегнуться, вовремя прополоскать сохнущий рот и явиться к месту раньше на полминуты. Зуев не ожидал, что заснет за эти восемь минут. Изнемогающее от усталости тело и бодрствующий зуевский дух дружно миновали границу яви и сна с ее узенькой нейтральной полоской. Зуев даже подумал во сне, как бы ему не заснуть.