Всеблагое электричество. Пенталогия

В доме пахло смертью, и задерживаться в нем я не собирался. Ни на час, ни на минуту. Ни на сколько.

В прихваченном из госпиталя портмоне обнаружились две десятифранковые банкноты и семь франков мелочью; деньги я переложил в карман старомодного сюртука, бумажник кинул на пол и вышел на улицу.

Небо прояснилось, солнце светило через туманную дымку, и по привычке захотелось нацепить на нос темные очки, но те остались в госпитале.

В госпитале — как и вырезанное у меня сердце. Интересно, приживется ли созданный воображением морок у наследницы престола? Впрочем, почему нет? Мне он служил верой и правдой долгие годы.

Я усмехнулся и вышел за ограду. С благодарностью глянул на башню, ржавую, железную, неприглядную и ничуть от вчерашнего разгула стихии не пострадавшую, развернулся и начал спускаться по склону холма во вновь затянувшее город серое облако смога.

На Дюрер-плац обошел стороной расколотую чашу фонтана с толпившимися кругом зеваками и отправился гулять по городу, никуда специально не стремясь, просто привыкая к непривычным ощущениям и наслаждаясь новой жизнью.

Ноги сами привели меня в греческий квартал, я постоял на набережной безымянного канала, посмотрел издали на варьете «Прелестная вакханка» и вдруг понял, что просто не могу пройти мимо.

Альберт Брандт был моим единственным другом. Он понимал меня как никто другой, и было неправильно позволить нашим отношениям закончиться из-за козней суккуба.

Нас обоих обвели вокруг пальца; мы оба наломали дров! Поэт настаивал на дуэли, я отправил его в нокаут броском бильярдного шара, но все еще можно было исправить. Еще можно отыскать нужные слова. Можно и нужно!

Я знал это наверняка и все же неуютно поежился, проходя внутрь.

— Альберт у себя? — спросил у прибиравшегося в баре племянника хозяйки.

Если тот и обратил внимание на произошедшие в моем облике изменения, то виду не подал.

— Поэт-то? — переспросил, протирая пивную кружку, и покачал головой: — Съехал поэт. Утром съехал.

— Как — съехал? — обмер я, и по левой стороне грудины растеклась болезненная ломота.

— Совсем съехал, — спокойно ответил парнишка. — Все какой-то слепой девице о весеннем Париже и ночном Лондоне соловьем заливался. А извозчику, сам слышал, в порт гнать велел.

Я сделал глубокий вздох, заставил себя успокоиться и полез в карман за мелочью.

— Налей мне…

— Лимонада? — привычно предположил племянник хозяйки.

— Нет, — резко бросил я, выкладывая на прилавок пятифранковую монету. — Налей водки. Русской.

Безмерно удивленный этим выбором паренек с расспросами приставать не стал, послушно наполнил хрустальный графинчик, рядом выставил стопку. Я вышел на улицу, встал за столик под тентом, плеснул себе водки и надолго замер с рюмкой, поднесенной к лицу.

Наконец слегка пригубил, сморщился от омерзительного вкуса крепкого алкоголя и со стуком опустил стопку на столешницу. Постоял, резким толчком опрокинул ее набок и решительно зашагал прочь.

У новой жизни оказался знакомый привкус разочарования, но я не собирался растрачивать ее на пустые сожаления. Меня ждали великие свершения; великие свершения — и никак иначе.

Книга третья Падший

Небо! Закрыто для неудачников!

Группа «Стимфония». Голем

Пролог Дирижабль и немного огня

Дым и зеркала — лучшие помощники иллюзиониста. Именно они, а отнюдь не запретная магия и не отринутое просвещенным обществом волшебство помогают фокусникам перекраивать реальность, заставляя зрителей поверить в несуществующие образы. Но дым и зеркала — простые инструменты, они лишь создают нужную атмосферу и дают почтенной публике повод задействовать собственное воображение.

Да! Все дело в нашем воображении. Именно способность сознания домысливать и достраивать окружающую действительность позволяет иллюзионистам увлекать зевак и морочить им голову. Ведь зачастую мы и сами рады обмануться, приняв желаемое за действительное…

Девушка в бесстыдно-коротком хитоне выше колен, стройная и рыжеволосая, кружилась в безмолвном танце на фоне серого неба. Неподалеку волновалось море; я даже чувствовал его солоноватый вкус, но ни блеск солнца на ряби волн, ни мрамор античных развалин не трогали меня — все внимание приковала к себе танцовщица.

Странный танец горячил кровь; девушка изгибалась, будто дрожащее на ветру деревце, иногда в притворном падении она наклонялась к земле, но сразу выпрямлялась, не давая повода прийти на помощь. Раз за разом я не получал возможности проявить себя, и это рвало мое измученное сердце на куски.

Неровные движения танцовщицы гипнотизировали и сводили с ума; я бы давно потерял над собой контроль, если бы не навалившаяся ватным одеялом тишина. Уши словно залепили восковыми пробками: не играла музыка, не шумел ветер, не плескалась о прибрежный камень волна. Лишь доносился из неведомого далека, будто из другого мира, непонятный размеренный стрекот.

Один только стрекот, стрекот, стрекот. А еще — запах гари.

Дым и зеркала…