Всегда буду рядом

– А ничего, – рассмеялся вдруг Эванс, и смех его, горький, дикий, эхом разлетелся по пустой прихожей. – Глупость, нелепость. Ты, конечно, скажешь, сам виноват. Все продолбал… Как всегда… – Он помолчал, утерся тыльной стороной руки и продолжил негромко. – Мне было семнадцать – мальчишка, идиот, в жизни ни черта не понимал. Захотелось острых ощущений! Мой друг тогдашний, тоже студент нашего училища, предложил как-то вечером прогуляться в Бронкс. Мы и пошли – два чистеньких мальчика, с первого взгляда видно – мажоры. Я чувствовал себя таким смелым – знаешь, надоели ведь вечные насмешки – танцовщик, девчонка. И в первой же подворотне на нас напали. Шайка малолетних латиносов. Потребовали денег. Я даже не испугался сначала, начал выпендриваться, и один из них пырнул меня ножом в ногу.

– О господи! – охнула Таня. – Он же мог тебе артерию перебить, ты мог кровью истечь в том переулке.

– Мог, – глумливо подергал бровями Эванс. – Но в артерию он не попал. Только сухожилие перерезал. Представляешь, как повезло? Все так и говорили тогда – повезло, повезло. А потом, понимаешь… Потом полиция выяснила, что этот мой друг – Крейг Симмонс, так его звали, – что он специально меня туда повел и со шпаной договорился. Завидовал, представь себе? Тому, что у меня лучше получалось. Тому, что преподаватели от меня в восторге. Сам жаждал попасть к Морису Бежару, вместо меня. Нет, убивать меня он не хотел, конечно, а вот сделать так, чтобы на большую сцену мне больше дороги не было, – это да.

– Так и вышло? – осторожно спросила Таня, цепенея от открывшейся ей страшной правды.

– Так и вышло, – подтвердил Эванс. – Конечно, я старался восстановиться, репетировал еще больше, прямо-таки с остервенением. А потом мой педагог сказал мне: «Брось, Брендон. Брось, ничего не получится. Так бывает, не повезло».

– И ты ушел? – прошептала Таня.

В памяти вдруг всплыл тот серый насморочный день, старенький зал с мутноватыми зеркалами на стенах, вытертый гимнастический купальник, сухая и прямая, как игла, женщина из театра Станиславского. И то, как в один миг вся жизнь Тани, все ее будущее полетело в тартарары.

– И я ушел, – согласился Эванс. – Нет, не наложил на себя руки, не сторчался. Успешно стартовал в кино как актер. Симпатичный парень, который умеет неплохо двигаться, всем был нужен. А я, каждый раз стоя перед камерой, думал, что мог стать новым Нуреевым. А стал… очередной симпатичной голливудской мордашкой, киношной шлюхой, мечтой девочек-подростков, – он помолчал и вдруг, вскинув голову, схватил Таню за плечи, подался к ней, заглянул в лицо расширенными глазами. – А знаешь, что хуже всего? Что он сегодня был прав, Марвин. Я сам знал, что двигаюсь плохо, не точно. Лажаю, понимаешь? Я, который мог черт знает что творить на сцене, взлетать, плыть в воздухе, побеждая гравитацию, я не смог станцевать какой-то гребаный вальс. Потому что пью, потому что руки дрожат и тело не слушается. Координация стала не та…

Таня смотрела на него и с изумлением понимала, что в Брендоне внезапно не осталось никакой юношеской задорной красоты, легкости, его знаменитого обаяния. Он был сейчас жалок, именно жалок, как любое сломленное, загнанное в угол существо, как цветок с переломанным стеблем.

Брендон как-то сухо всхлипнул и задергал плечами, свесив голову. И Таня порывисто подалась ближе, обняла его за шею, обхватила руками, согревая, успокаивая.

– Ну что ты, что ты, хороший мой. Шшш… не надо так. Ты не виноват, с тобой случилась чудовищная несправедливость. Но ты молодец, ты не сдался, выстоял. Ты очень сильный, очень, я бы так не смогла.

Брендон, издав горлом какой-то низкий нечленораздельный звук, прижался к ней всем телом, уткнулся лицом в шею, и Таня в смятении почувствовала, как кожи касаются его горячие губы.

– Ты справился и теперь справишься, я уверена, – шептала она, оглаживая его по спине, чувствуя под ладонью напряженные мышцы. – Я помогу…

– Тань-еч-ка, – осторожно, словно пробуя звуки на вкус, выговорил он русский уменьшительный вариант ее имени. – Танья, ты прости меня, пожалуйста! Я сам иногда себе не рад, так и врезал бы по морде. Но меня несет что-то…

– Черти, – слабо улыбнулась Таня. – У нас говорят, черти несут.

– Черти несут, – кивнул он и обхватил ее руками, потянул в сторону полы халата. А затем вдруг оторвался от ее тела и настороженно, отчаянно глянул в лицо. – Ты только не бросай меня, ладно? Обещай, что никогда меня не бросишь. Ты – единственное, что у меня есть.

– Не брошу, – твердо прошептала Таня, чувствуя, как его подрагивающие руки касаются ее обнаженной кожи. – Я всегда буду с тобой.

Четыре года спустя Таня сидела рядом с Брендоном в лимузине, медленно ползущем сквозь толпу собравшихся вокруг театра «Долби» зевак. Темно-синее платье от Джанфранко Ферре нещадно сдавливало грудь, мешало дышать, и она судорожно дергала застежку у горла. Стилист уверял ее, что оно будет стройнить, – чертов шарлатан, и зачем она только позволила вырядить ее, как чучело? Брендон, кажется, нервничал, барабанил пальцами по отполированной дверной ручке.