Всегда начеку

Этот ленивый, почти равнодушный тон испугал бандита. Если бы Куккор кричал, он, пожалуй, не так бы струсил, решил бы: на пушку берет. Откуда было ему знать, что младший лейтенант просто физически не мог говорить громко, что каждое слово он выдавливал с трудом и болью!

И Рису заговорил. Рудольф старался писать мелко-мелко, чтобы на коробке уместилось как можно больше сведений, ведь бумаги при нем нет. Но рука дрожала, буквы лезли одна на другую. Будто у первоклассника.

Вдруг невдалеке треснул сучок, другой. Рису злорадно усмехнулся:

— Мои парни идут, теперь тебе конец!

— Ты-то что радуешься? Раньше меня мертвецом станешь, да и твоих я пощипаю, образно говоря. Учти: крикнешь — первая пуля тебе...

Он лег, подтянул к себе автомат, отобранный у бандита. Патронов достаточно, только вот темно, не прицелишься. Ничего, он будет держать их на приличном расстоянии. Лишь бы все разом не кинулись...

— Рудольф, где ты? — донесся из-за кустов негромкий голос.

К сердцу Куккора подкатила теплая волна. Это ведь Пиккур, крестьянин-активист.

Отозвался. Крестьянин осторожно подошел, присел на корточки возле Куккора.

— А я принес тебе, как стемнело, перекусить, смотрю — нет и нет. Потом выстрелы услыхал. Вот и пришел. Может, помочь надо?

— Надо, Пиккур. Видишь, бандита захватил. Это Рису. Собственной персоной. Ранил его. — Он понизил голос, чтобы бандит не разобрал слов. — И он меня тоже. Беги в Кюнакула, звони по телефону. Чтобы приехали.

Пиккур торопливо рванул на себе рубаху:

— Давай перевяжу.

— Сначала его, — отстранил крестьянина младший лейтенант. — А то загнется. А мне из него еще много надо выудить, образно говоря.

— Да чтоб я эту сволочь, этого выродка перевязывал! — вскипел Пиккур. — Он кровь нашу лил, пускай подыхает как собака!

— Приказываю перевязать! — Куккор почти выкрикнул это и, не сдержавшись, застонал...

Ночь, казалось, длилась бесконечно. Временами младший лейтенант впадал в полузабытье. По всем расчетам, уже пора бы оперативникам быть здесь. До деревни отсюда восемь километров — полтора часа ходьбы. Дозвониться до города — еще полчаса. И еще час на то, чтобы машина пришла сюда. Что же они не едут так долго?

Помощь прибыла только к восьми часам утра. Оказалось, что Пиккуру долго не давали город: он не знал пароля. Потом догадался позвонить пограничникам и через них сообщить о случившемся.

Рудольф был в сознании, когда приехали товарищи. Только сдав задержанного и протокол допроса, нацарапанный на папиросной коробке, он разрешил уложить себя в машину. И тут же потерял сознание.

Очнулся уже в госпитале, на койке. Не пошевельнуться. Старый врач протянул раскрытую ладонь:

— Твой металл, Рудик, держи на память. Невероятный в моей практике случай! Это же надо — восемь пуль всадили тебе в живот, а ты — живой! Знаешь, что тебя спасло? У тебя был совершенно пустой желудок, будто ты специально постился...

И только тогда Рудольфу вдруг стало страшно. Он подумал, что если бы знал об этих восьми пулях в ту ночь, то нипочем бы не выдержал до утра. Просто лег бы и умер со страха. Ведь даже одной пули в живот, как он слышал, вполне достаточно, чтобы отправить человека в могилу. Выходит, иногда лучше не все знать.

И еще подумал: вот и пополнилась коллекция. Личная, не для всеобщего обозрения. Эти восемь пуль лягут рядом с вырезкой из газеты, в которой гитлеровцы объявляли награду в сто тысяч оккупационных марок за голову Бороды, сиречь Рудольфа Куккора, разведчика-радиста, действовавшего на территории Эстонии...

6

Да, тогда была такая же ночь. Только не будоражили ее тишину веселые песни, дробный перестук каблуков, возгласы «Кибе!». Она была настороженно-молчаливой, таившей в своей тишине неведомое. И до, и после было в его жизни много разных ночей. С перестрелками, с рукопашными схватками. Летних и зимних, осенних и весенних. Ночей бессонных, отданных сперва борьбе с бандитами, потом, уже в уголовном розыске, — с жульем и ворюгами. А запала в память навсегда та, июльская. И вот что удивительно. Почему-то тогда не грустил, не чувствовал себя одиноким. А сейчас вот грустновато. Может, потому, что не дождалась его любимая. Наверное, поэтому и чувствует себя одиноко в такие минуты, среди общего веселья. Годы-то не вернешь, и любовь по заказу не получишь...

— Не помешаю? — человек присел рядом. — Что-то вы невеселы.

— Да нет, вам показалось. Просто вышел покурить.

— А я, знаете, чувствую какую-то печаль. Мы ведь только в сравнении ощущаем свой возраст. Я учитель, Пауля помню во-от таким, птенчиком желторотым. Кажется, давно ли это было? И вот он уже муж, почти инженер, а я не заметил, как состарился... Помните, у Есенина:

Цветите, юные! И здоровейте телом!
У вас иная жизнь, у вас другой напев.
А я пойду один к неведомым пределам,
Душой бунтующей навеки присмирев...

Помолчали. Потом собеседник вздохнул: