Всегда солдат

- Брось, - остановил его староста. - Раз стукнешь - и от этой дохлятины ничего не останется. Он, видимо, главный. Надо его к немцам живым доставить.

Староста замолчал, явно не зная, как дальше вести допрос, пододвинул на край стола бумагу и лениво приказал:

- Подписывайся.

На листке крупными буквами было выведено: «Протокол допроса советских диверсантов, пойманных полицией села Хияски». Дальше стояло число, месяц и год.

- Тут же ничего нет, - запротестовал я.

- Отказываешься, значит?

- Отказываюсь. Мы пленные, идем в Гомель.

- Ну и черт с тобой! - неожиданно выкрикнул староста, смахивая бланк протокола и револьвер в ящик стола. - Запрягай, Мыкола, две подводы. Бери этих субчиков и вези в Бурынь. В фельджандармерии их и без бумаги примут. Там они живо заговорят.

В застенке

Нас связали по рукам и ногам.

Моим возницей оказался полицай Микола. Когда телеги выбрались из села, я обратился к нему: - Далеко до Бурыни?

- Как привезу, так узнаешь.

- Трудно ответить?

- Молчи, чтоб тебя!… - полицай выругался. - Не велено с предателями балакать.

- Так ты же балакаешь.

- Ну, значит, сам того не желаючи…

- Послушай, полицай, а ведь мне не следовало с тобой говорить.

- Это почему? - Микола обернулся и с интересом посмотрел на меня.

- Не догадываешься? - я решил позлить этого дурня.

Почуяв что-то неладное, Микола свел на переносице густые брови, шевелюра его еще больше налезла на лоб, оставив лишь узенькую полоску кожи с двумя жирными морщинами. [109]

- А ты пораскинь мозгами. Спроси себя, кто ты? Полицай задумался, почесал в затылке всей пятерней и медленно вымолвил:

- Человек.

- Малость есть, - согласился я.

- Что значит «малость»? - настороженно спросил он и погрозил кнутом. - Ты смотри, а то огрею!

- Малость - это руки, ноги, ну и в какой-то мере голова.

- Гы-гы, - хмыкнул Микола. - Голова - это главное.

- А ты уверен, что главное у тебя голова?

Полицай побагровел.

- Главное у тебя брюхо и трусость, - быстро проговорил я. - А в конечном счете законченный ты подлец и предатель.

Микола взмахнул кнутом, и на меня посыпался град ударов. Потом гикнул и пустил лошадь вскачь. Телега запрыгала на ухабах, меня швыряло из стороны в сторону и больно било о борта подводы. А на плечи и спину сыпались удары кнута.

- Вот тебе, мразь большевистская! - кричал полицай. - Вот тебе, зараза советская! Я покажу тебе, кто предатель.

Остыв, Микола остановил лошадь, закурил и сказал:

- Это тебе от меня, а в Бурыни от немцев получишь за все остальное, партизанская сволочь!

От тряски мне стало плохо, и, пока доехали, я раза два терял сознание. Но вот показались каменные строения. Телега прогромыхала по железнодорожному переезду. Мы въехали в Бурынь. Полицай остановил лошадь возле двухэтажного здания. К подводе подошел гитлеровец в эсэсовской форме, поверх которой была наброшена кожаная куртка.

- Откуда? - отрывисто на чистом русском языке спросил он полицая.

- Из села Хижки, пан начальник, - ответил Микола и подал пакет.

- Диверсанты? Шпионы? - прочитав записку старосты, удивленно произнес эсэсовец и окинул взглядом подводы. - А где парашюты?

- Остались в сельуправе, пан начальник. [110]

- Передай старосте, чтобы завтра же были здесь.

- Есть передать, пан начальник! Полицай взял под козырек.

Эсэсовец обернулся к зданию и что-то крикнул по-немецки.

В дверях показался огромный детина. В руке он держал гладко обструганную палку с оставленными от сучков мелкими острыми шипами. Увидев нас, детина осклабился.

- Вот теперь с этим будете говорить! - злорадно заметил Микола, кивнув на огромного эсэсовца.

Нас впихнули в небольшую подвальную комнату. Там уже находилось трое в гражданской одежде.

- Откуда, хлопцы? - раздался вопрос.

- Пленные, - ответил Рощин, - шли домой, а попали вот сюда.

- Пленных фашисты в другой камере держат, - произнес мужчина с черными пышными усами.

- А эта для кого?

- Это следственная камера жандармерии или гестапо, черт их разберет, - ответил усатый. - Отсюда живыми не выходят. Вы что натворили?

Я коротко поведал историю, приключившуюся с нами в селе Хижки.

- Плохи ваши дела, ребята, - заключил усатый. - Мы Ивану Ивановичу надоели, он ждет не дождется новеньких.

- А кто он? - удивился Рощин.

- Да белобрысый такой, с бесцветными глазами. Тот, что вас встретил. Это мы его так прозвали, а сам он немец из колонистов. Здесь, в Бурыни, - начальник отделения. Я уже месяц сижу в камере, не один раз бывал у него на приемах.

- И как? - поинтересовался я.

- А вот как, гляди! - Заключенный скинул пиджак из грубого армейского сукна и задрал на спине сатиновую рубашку. - Да ты выше подними подол, до самой шеи.

Я поднял рубашку и вздрогнул. На каждой лопатке было вырезано по звезде. Резали, видимо, тупым ножом, так как кожа кое-где была содрана и раны имели рваные края. На огненных, уже сморщившихся рубцах запеклась кровь. [111]

- За что? - глухо вырвалось у меня.

- Молчать некоторые не умеют, - ответил усатый. - Вчера нас было сорок, а сегодня я один остался, да вот эти двое, которых перед вами привезли. Остальных куда-то отправили.

- Кто же вы? - спросил Рощин.