Всегда тринадцать

Только затем, когда раздался вопрос, заданный Князьковым, и все вокруг недоуменно притихли, неожиданная эта тишина вернула Сагайдачного к вниманию.

— Так как же, Александр Афанасьевич? — переспросил Князьков. — Какого числа появились на свет?

— Второго июня. Паспорт могу показать.

— Да нет, зачем же, — торопливо отозвался Князьков. — Готов согласиться, что именно так. Однако же попутно возникает другой вопрос. Быть может, Филипп Оскарович поможет ясность внести?

Станишевский, неохотно приподнявшись в ответ, всем своим видом выразил недовольство:

— У нас, Петр Ефимович, на повестке серьезнейший творческий вопрос.

— И у меня вопрос нешуточный, — перебил Князьков.

— Предположим. Но сейчас для него не время и не место.

— Правильно! — подал голос Тихон Федорченко. — Хватит бодягу разводить! Этак до вечера не кончим!

— Бодягу? — обиженно вскинул голову Князьков. — Для вас, молодой человек, возможно, и так. А для меня. Слишком многое претерпел я по собственной своей оплошке, чтобы не прочувствовать всем сердцем, всей душой, как опасно с честного пути сбиваться. И сам на веки вечные зарекся, и любого другого — в данном случае товарища Костюченко — предупредить хочу. Вы мне, Филипп Оскарович, лишь одно подтвердите: был такой случай, когда, по старой памяти зайдя вечером в цирк, я спросил вас — где директор, а вы ответили: не предвидится нынче, поскольку день своего рождения празднует. Был такой случай?

— Возможно. Действительно, вспоминаю. Но не могу понять.

— А надо бы. Иначе что ж получается? Товарищ Костюченко только что сообщил, что в первых числах июня родился, а ведь наш разговор с вами, Филипп Оскарович, всего неделю назад имел место. Другими словами, в двадцатых числах июля. А ну-ка подсчитайте. В полтора месяца разница!

Станишевский заметно смутился, даже глаза отвел.

— То-то и оно! — удовлетворенно добавил Князьков. — А вы, молодой человек, бодягу усмотрели. Уж не в том ли она, бодяга эта, что лицо, отвечающее за цирк, у всех на виду дважды день своего рождения справляет. Это о чем свидетельствует? Это, спрашивается, как назвать?

Возможно, молодым артистам и сейчас еще было невдомек, какую цель преследуют все более настойчивые вопросы Князькова. Зато артисты старшего поколения сразу догадались, куда он гнет. Встречали они на своем веку цирковых директоров, охочих по нескольку раз в году отмечать один и тот же семейный праздник — только бы, в виде подарка, лишний куш содрать.

И опять подал голос Федорченко:

— Хватит об этом! Нам-то какое дело до директорских праздников? Пускай себе на здоровье справляет!

Многие поддержали, но не все. Столбовая, например — обычно острая на язык, — в этот раз предпочла промолчать. И Буйнарович не отозвался.

— Погодите, погодите, товарищи, — сказал Костюченко. — Уж коли зашла об этом речь, давайте полную ясность внесем. Действительно, день моего рождения приходится на второе июня. Но, поскольку в нынешнем году он совпал с моментом открытия цирка, я решил отложить семейный праздник. Не до того мне было, да и дети находились в отъезде. Ну, а теперь, когда жизнь цирковая утряслась, — теперь и отпраздновал. Вот и вся недолга!

Он рассказал об этом спокойно, с улыбкой, как о само собой разумеющемся. В ответ послышался слащавый голос Вершинина:

— Ай-ай, до чего нехорошо получается! Вы, Александр Афанасьевич, на детишек киваете: мол, вернулись детишки-ребятишки, время поосвободилось, и уж тогда. А про нас, про артистов, почему забываете? Мы хоть к вам за стол и не были званы, а тоже постарались — тоже посильное участие приняли!

— Какое участие? — недоуменно обернулся Костю-ченко.

— Ну как какое? Благодарственное. Средства свои приложили к подарку!

На этот раз воцарилась тишина.

— Вы что сказали? — переспросил Костюченко. Лицо его напряглось, взгляд обострился. — Вы утверждаете, что я получил подарок?

— А то как же!

— Лжете!

— Попрошу не оскорблять!

— Лжете! — повторил Костюченко. — Грязная ложь!

— Ой ли? Не я один деньги вносил!

Все пристальнее следил Сагайдачный за происходящим. Увидел, как Вершинин кивнул на Столбовую и Буйнаровича, как растерянно переглянулись они, как злорадно приподнялся Никольский.

— Так, значит, не получали подарка? Ай, память какая некрепкая! Совсем прохудилась директорская память! — продолжал издевательски выкрикивать Вершинин. — Что ж, можем помочь, свидетеля выставить, который напомнит. — И обернулся к форгангу, где толпились дети: — Расскажи-ка, Гришенька! Расскажи-ка, голубчик, как носил директору наш подарок.

Мальчики рядом стояли — Гриша и Владик. Увидя растерянность на лице товарища, Владик чуть отступил.

— Что же ты, Гришенька, стоишь? Иди-ка сюда скорей! — продолжал звать Вершинин.

В этот момент все и прояснилось для Сагайдачного. Понял, какая плелась интрига. Какую роль должен был сыграть в ней Гриша.

Решительно поднявшись с места, сделал знак сыну, чтобы оставался на месте. И обратился к Петрякову:

— Одну минуту! Минуту прошу подождать!