Всегда тринадцать

— Ах, вот как? Вам, значит, скучно? — чуть не задохнулся от негодования Петряков. — А мне глядеть на вас весело? Да будь вы не только лауреаты, но и заслуженные, народные, какие угодно персональные — все равно обязаны подчиняться правилам. Высота, на которой работаете, превосходит четыре метра? Превосходит! Аппаратура подвесная? Подвесная! Значит, с лонжей должны работать. Не желаете — рапорт на имя директора подам!

Обычно покладистый, Петряков на этот раз до того расшумелся, что вокруг собрались все находившиеся в зале. Даже Буйнарович и Торопов, обычно сосредоточенные на своей тренировке, прервали ее.

— Ну, зачем вы так, Григорий Савельевич? — с мягкой укоризной возразил Геннадий. — Зачем становиться на формальную точку зрения? Вы же сами были артистом!

— Был. Акробаты работал. И что из этого?

— Ай-ай-ай, Григорий Савельевич! — покачал головой Геннадий. — Напрасно вы скромничаете. Я же еще в училище слыхал, в каких первоклассных труппах вы работали. Хотите назову? Сначала у Дайтонса, затем перешли к Мариано, а когда Мариано-сын отделился от отца, ушел в самостоятельный номер. Это были замечательные труппы! Посредственных артистов в них не держали!

Лесть обезоруживает. Только что давший себе клятву не щадить упрямых нарушителей, Петряков притих, отвернулся.

— Ладно, ладно, — произнес он скороговоркой. — Ни к чему обо мне. Я-то честно работал, а вы. Смотрите, чтоб в последний раз! — И покинул зал.

— В самом деле, становится скучно, — протянул Геннадий, не без скрытой иронии поглядев вслед инспектору. — Что бы мне ни говорили, а я считаю: пускай для тех остается лонжа, кто в ней нуждается. По возрасту или какой другой недостаточной уверенности в себе.

Эти слова вызвали краску на щеках Вавочки Никольской: ей показалось, что Багреев намекает на ее родителей. Эквилибристы Никольские и в самом деле все чаще прибегали к страховке — даже в тех случаях, когда она была необязательна.

А на манеже опять послышались крики. На этот раз поссорились молодые супруги Лузановы. Превосходно работающая в номере, на репетициях Ирина бесила мужа боязнью щекотки, или, как сама ее называла, «щекотушки».

— Опять? Опять ты за старое? — кричал Дмитрий Лузанов. — Какая же в таком случае из тебя артистка? Цыпа несчастная!

— Зачем обижаешь, Дима?

— Недотрога! Притронуться нельзя!

Глаза Ирины наполнились слезами, она отвернулась, пытаясь их скрыть, и Зоя Крышкина была уже готова поспешить на защиту подруги. Но тут вмешалась проходившая через зал Столбовая:

— Хочешь, Иришенька, дам совет? Родить тебе надо!

— Мне? Зачем?

— Ты слушай, а не спорь. Лучшее средство для переключения психики!

Ирина потупилась, потом улыбнулась, и разом высохли слезинки.

Придя в директорский кабинет, Столбовая подтолкнула вперед только что обретенную помощницу.

— Мы до вас, товарищ директор. Гляньте, дивчину какую отыскала.

— Э, да мы знакомы уже, — улыбнулся Костюченко. — Выходит, передумали, девушка? Больше не проситесь в униформу?

— А мне и с птицами приятно, — с достоинством отозвалась Клавдия (Столбовая кивнула ей: правильно, мол, говоришь). — Думаю, с птицами у меня получится.

— Ну, если так — согласился Костюченко и, ознакомившись с документами, сделал пометку в верхнем уголке размашисто написанного заявления. — Идите оформляться. Желаю успеха.

Теперь на манеже репетировала Зинаида Пряхина.

Она опускалась в пружинистом шпагате, один за другим отбивала батманы, а Буйнарович стоял невдалеке, рядом с оттяжкой, готовый по первому знаку жены подтянуть или ослабить проволоку.

В этот час появился в зале и Сагайдачный. Он пришел вместе с сыном. Испустив воинственный вопль, Гриша в единый миг перемахнул барьер и сделал колесо. Сагайдачный, нахмурясь, собирался отчитать сына: без спроса выскочил. Но этому помешал сладкий голос Вершинина:

— Ай да Гришенька! Ишь какое чистенькое колесико!

Кое-кто из артистов его поддержал, и тогда, смягчась,

Сагайдачный подозвал сына и коротким, сильным движением взял Гришу на ладонь, в копфштейн. Вершинин умиленно захлопал в ладоши.

Позволив сыну остаться на манеже, Сагайдачный отправился за кулисы. Ворота во двор были настежь. Доносились частые выстрелы, и Сагайдачный догадался, что это Анна тренируется в стрельбе. Работником она была исправным, никогда не уклонялась от утренних репетиций. В один и тот же час появляясь в цирке, устанавливала в конце двора подвижную, вращающуюся мишень и поражала ее из карабина.

Она и сейчас стреляла точно, без промаха. Сагайдачный (он остановился за спиной жены), казалось, мог быть доволен. А он поморщился:

— Почему бы, Аня, тебе хоть разок вот таким манером не попробовать?

И показал новый для нее прием стрельбы: вполоборота к мишени, из-под локтя.

— Верно, Сережа, мне так еще не приходилось. Ты что же — хочешь в аттракцион ввести?

— Зачем? Не вижу нужды!

Анна в ответ посмотрела не то удивленно, не то озадаченно, и он догадался, что она не может понять — зачем же пробовать, если не пригодится. «Вся она в этом. Только отсюда и досюда. От себя сверх положенного ни на грош!»