Всегда тринадцать

Вокруг смущенно примолкли, и среди наступившей тишины с особенной отчетливостью прозвучал ответный вопрос Адриана Торопова:

— А может быть, и в самом деле время подошло?

На этот раз Никольский словно задохся. Пятна проступили на щеках его жены. Охнула бабка Прасковья Васильевна (могла ли она пропустить совещание!). Дети, толпившиеся у форганга, и те замерли.

— Вот, значит, как? — выдохнул наконец Никольский. — Слыхала, Лида, голос молодых? Вот она — благодарность за долголетнюю работу!

Жена не ответила, низко склонила голову. Зато Вершинин выскочил вперед:

— Товарищ председатель! Нет сил спокойно дальше слушать! По собственному поводу говорить, конечно, не стану, хотя также немало мог бы высказать противоположного. Нет, я о другом! Ненормальная обстановка сложилась в здешнем цирке, товарищи. Можно ли допустить, чтобы таких мастеров, как Павел Назарович Никольский, брали под сомнение! А к Багреевым какое, спрашивается, отношение? Где это видано: Викторию и Геннадия Багреевых, лауреатов международного конкурса, в приказе отдали, чуть не исключили из программы. А почему? Видите ли, правила нарушили. Да разве можно с такой формальностью подходить? Мы же в искусстве — не в канцелярии живем! Верно я говорю? Безусловно верно! И еще скажу. Вы меня не перебивайте, товарищ председатель! На каком основании снят с программы пролог, поставленный ведущим, заслуженным артистом? Я имею в виду Сергея Сергеевича Сагайдачного! Тут докладчик пытался выгородить пролог молодых. Курам на смех. Как можно сравнивать? Считаю, что мы обязаны указать дирекции.

Последние слова Вершинина разобрать было трудно. Он захлебывался, сипел. И вообще сделалось шумно — возгласы, выкрики, словесная перепалка. И, в довершение всего, из рук Риммы, старшей васютинской дочери, вырвалась Пуля — с пронзительным лаем помчалась между рядами.

Костюченко поднялся. Прошел на манеж. Но и теперь не сразу восстановилась тишина, хотя многие закричали: «Тихо! Тише!», а кто-то из прыгунов Федорченко даже пронзительно свистнул, призывая к вниманию.

— Товарищи уважаемые! — начал Костюченко. — Не будем забывать, что мы собрались ради серьезного разговора. Могут ли в таком разговоре быть несогласия? Вполне допускаю. Однако лишь те, что подсказаны интересами искусства, творчества, мастерства. Если же вместо этого мы поддадимся мелким обидам.

И опять Станишевский быстрым взглядом пробежал по взбудораженным лицам. Не было в зале сейчас равнодушных лиц.

«Говори, говори! — злорадно подумал администратор. — Продолжай, пока еще имеешь возможность!»

— Здесь зашел разговор о недавней газетной рецензии, — продолжал Костюченко. — Обижаются некоторые на нее. А ведь, если беспристрастно вдуматься, во многом она справедлива. И очень правильно, что не проходит мимо недостатков в нашей работе — честно о них говорит. Всегда и во всем, товарищи, нужна нам честность!

Тут-то и послышалось из задних рядов:

— Позвольте-ка и мне задать вопрос. Поскольку о честности разговор зашел.

«Молодец Петр Ефимович! В самый раз!» — успел отметить про себя Станишевский.

А Князьков (никто не обратил внимания, когда появился он в зале) степенно спустился по проходу вниз, к барьеру:

— Конечно, извиняюсь. В данный момент в коллективе цирковом не состою. Однако продолжаю всем сердцем болеть за дело, которому отдал.

— Какой у вас вопрос? — перебил Петряков, переглянувшись с Костюченко: тот утвердительно наклонил голову.

— Вопрос лишь один. Так сказать, схожий с тем, что тут уже задавал Павел Назарович Никольский. Только в данном случае я не докладчика, а товарища директора хотел бы спросить. Вы, конечно, извините, Александр Афанасьевич, за любопытство. Год вашего рождения в общем и целом мне известен. А вот насчет месяца и дня полной ясности не имею. Если не трудно — уточните. В каком месяце, какого числа изволили явиться на свет?

5

Отправляясь в это утро в цирк, Сагайдачный был раздосадован. Совещание представлялось ему напрасной тратой времени: собственную голову иметь на плечах надо, а не разговоры разводить. Он с сожалением поглядел на рулон ватмана, лежавший на столе. Чертеж к заявке на новый аттракцион требовал лишь нескольких последних доделок. Так нет! Вместо этого отсиживай совещание! Еще больше ухудшилось настроение, когда, заняв место в зале, увидел невдалеке Казарина.

Сперва, узнав от жены, какую подстрекательскую роль сыграл ее «родственничек», Сагайдачный вскипел: «Ну, поберегись, фокусник. При первой же встрече душу вытрясу!» Но позднее образумил себя: слишком много чести — руки марать. Достаточно не замечать, из памяти вычеркнуть. Теперь же раздражение прихлынуло с новой силой: «Может быть, и в самом деле проучить? При всем честном народе: чтоб вовек закаялся!»

Слово взял Никандров. Вслед за ним возбужденно что-то кричали Никольский, Вершинин. Сагайдачный по-прежнему слушал рассеянно. И даже на тот угодливый комплимент, что произнес по его адресу Вершинин, почти не обратил внимания: «Напрасно стараетесь, Федор Ильич. Интересы аттракциона для меня всего важнее!»