Всегда возвращаются птицы

Хозяин был рыжим. Не просто рыжим – буйно, празднично, до неприличия рыжим, точно клоун в оранжевом парике. Со спины как ходячий господин-апельсин. Природа подшутила над Робертом Иосифовичем необычайно. Если снять с него густые апельсиновые кудри и начисто соскрести с лица морковную россыпь веснушек, пред изумленной толпой предстала бы в человечий рост ожившая скульптура мятежного Давида, изображенного в камне Микеланджело Буонарроти. Об итальянском художнике Борис Владимирович узнал после, а над толстым альбомом с фотографией Давида в первый же месяц службы у Роберта Иосифовича просидел в смутных раздумьях целый вечер. Понял, что человек этот, в смысле Роберт Иосифович, – самый красивый из когда-либо виденных им людей.

Так вот рыжий красавец решил взять себе в холопы белого уродца – то ли из куража, то ли из психической блажи, или научного интереса. Может, из всего вместе. Не родись Борис Владимирович у маманьки Варвары Ниловны неведомо от кого альбиносом, Роберт Иосифович на него б и не глянул. Остался бы Борис Владимирович тем, кем был изначально – выблядком почтарки, а также ненавидимым всеми надзирателем каталажки, и не попал бы волшебным образом в Москву…

Борис Владимирович впервые проникся благодарностью к своей внешности и к маманьке. Белый да рыжий, цирк да и только, но над гаерской наружностью Роберта Иосифовича не рисковали потешаться даже за глаза. Борис Владимирович, на что внимательный, ухмылок не примечал. Все-таки Роберт Иосифович был гигантом мысли в своей науке и на короткой ноге с главными начальниками в главном ведомстве страны. От своего вида он не страдал. Напротив, посмеивался, когда на него пялились те, кто не привык. С легким презрением посматривал на подкрашенную смесью хны и басмы шевелюру профессора с выразительной фамилией Рабинович. Коллега по «цеху» предпринимал жалкие потуги сравняться с молоденькой новой женой если не в темпераменте, то в юных красках. У Роберта Иосифовича случались стычки с профессором. Не из-за жены, конечно, по научной области.

Сам Роберт Иосифович был убежденным холостяком и женщин сторонился. О, нет, не из склонности к каким-нибудь поганым извращениям, просто времени не хватало, потому что любил женщин изысканных, красиво одетых и вкусно пахнущих, а они любили время и деньги Роберта Иосифовича. С такими женщинами за десять минут не управишься, им всю ночь подавай и не жадничай хорошо потратиться. Всего-то раз-два в месяц отсылал хозяин Бориса Владимировича ночевать к охранникам в лабораторию – глянь-ка, Борька, как они там, не дрыхнут ли. После Борис Владимирович принюхивался к ароматам, оставленным надушенным женским телом на постельном белье, исследовал волоски в ванне, каемки на окурках в пепельнице, то красные, то перламутрово-розовые, пытаясь угадать, какая была нынче – блондо или чернявая?

Да, еще приключилась у Роберта Иосифовича однажды внеплановая связь, страсть короткая, но огненная к одной цыганке из экспериментального лагеря, в чем Борис Владимирович осуждал (мысленно, конечно) неразборчивого в том единственном случае хозяина. Правда, цыганка была очень недурна собой, просто удивительно хороша для человека в крайней степени истощения. Но с изъянцем – глаза разные. Одно око мерцало агатом, второе сыпало драгоценные золотые искры, как кипящее в колдовском котле приворотное зелье… Человеческие дефекты всегда живо интересовали Роберта Иосифовича.

Через несколько лет денщицкой службы в просветленной голове Бориса Владимировича беспокойными мушками зароились вопросы: с кем Варвара Ниловна его прижила? как залучила в постель, тоже невзрачная, мужчину явно благородных кровей? похож ли Борис Владимирович на отца? кто он, отец, – житель маманькиного города или заезжий?

Борис Владимирович не считал родным город, в котором явился на свет и вырос. Он ведь там по-настоящему и не жил. Не мог назвать жизнью то мерзкое, засасывающее в безнадежную трясину бытье. Подлинно жить и чувствовать себя человеком хватким, удачливым Борис Владимирович начал только в Москве. Полюбил ее как огромное, теплое сердце страны с вечным пульсом башенного Кремля, прильнул к хлебосольной столице с благодарностью безродного отщепенца.

Раньше, в неприкаянности и покорности судьбе, мысли о собственном происхождении не посещали Бориса Владимировича, теперь же зашевелились из-за того, что пристрастился он к чтению и Мамаем прошел по изрядной хозяйской библиотеке. Не по научной, понятно, а по художественной ее части. И как-то раз Роберт Иосифович зацепился за книжное словцо, слетевшее нежданно с плебейского языка, устроил экзамен и с изумлением отметил семимильные шаги в неофициальном образовании простолюдина: «Да ты молодцом, братец мой Борька! Скоро меня догонишь». Незавершенную учебу в провинциальной гимназии, довольно-таки качественную, между прочим, хозяин в расчет не брал.