Всего хорошего, и спасибо за рыбу!

Артур легонько щелкнул по сосуду, и стекло отозвалось низким чудесным звоном. Звон звучал бесконечно долго, а когда наконец замер, почудилось, что он не исчез бесследно, а уплыл в другие миры, ушел в морские глубины.

Артур как зачарованный снова повертел аквариум. На сей раз свет запыленной лампочки упал на него под другим углом, и в стекле блеснули какие-то выгравированные тончайшим резцом линии. Артур поднял аквариум повыше, повернул к свету и вдруг четко увидел на темном стекле красивую надпись.

«Всего хорошего, и спасибо…» — вот что было начертано там.

И больше ничего. В полном недоумении Артур захлопал глазами.

Еще целых пять минут он вертел и вертел сосуд, подносил его к свету под разными углами, стучал по нему, вызывая колдовской звон, и размышлял над значением призрачных букв, но ничего не прояснилось. Наконец Артур встал, наполнил сосуд водой из крана и поставил обратно на стол рядом с телевизором. Потом вытащил из уха маленькую вавилонскую рыбку и, как она ни извивалась, бросил ее в аквариум. Она ему больше не понадобится — разве что придется смотреть иностранные фильмы.

Артур вернулся к кровати, лег и выключил свет.

Он лежал тихо и спокойно. Старался раствориться в окружающей его тьме, мало-помалу расслаблял руки и ноги, дышал все медленнее и размереннее, считая вдохи и выдохи; одну за другой выбросил из головы все мысли, закрыл глаза — а сон все не шел.

Дождь никак не соглашался оставить ночь в покое. Сами дождевые облака ушли вперед и теперь сосредоточили все свое внимание на маленькой шоферской закусочной близ Борнмута, но небо, по которому они проползли, растревожилось, взмокло и сморщилось от досады, будто говоря, что не ручается за себя, если его и дальше будут донимать.

Луна была какая-то водянистая. Она походила на бумажный шарик, обнаруженный в заднем кармане джинсов, которые только что побывали в стиральной машине. Лишь время и утюг покажут, был ли этот шарик списком покупок или пятифунтовой банкнотой.

Легкий ветерок колыхал воздух, словно размахивала хвостом лошадь, пытаясь определить, в каком она сегодня настроении. Далекий колокол пробил полночь.

Скрипя распахнулся чердачный люк.

Он еле поддался — после долгих уговоров и манипуляций с придерживанием косяка, так как дерево рассохлось, а петли кто-то когда-то заботливо покрасил. И все-таки люк распахнулся.

Его подперли распоркой, и в узкое углубление между скатами крыши вылезла одинокая фигура.

Фигура встала и безмолвно уставилась на небо.

Эта фигура ничем не напоминала взъерошенного дикаря, который немногим более часа назад влетел как сумасшедший в этот мирный коттедж. Исчезла рваная, истертая хламида, заляпанная грязью сотен планет и пятнами дрянной пищи из сотен загаженных космопортов, не было больше спутанных патл, длинной клочковатой бороды и пышно разросшихся бакенбардов.

Остался Артур Дент, спокойный и небрежно-элегантный, в вельветовых брюках и пушистом свитере. С вымытыми и подстриженными волосами. С гладко выбритым подбородком. Только глаза все еще молили Вселенную, чтобы она сжалилась и перестала производить над ним этот непостижимый эксперимент.

В прошлый раз он смотрел на этот пейзаж совсем другими глазами, и мозг, осмысляющий увиденные глазами образы, был совсем не тот. Нет, он перенес не хирургическую операцию, а всего лишь непрерывную пытку бурной и интересной жизнью.

В эту минуту ночь казалась ему живым существом, а темная земля вокруг — плодородной почвой, в которую он, Артур, глубоко уходил корнями.

Он ощутил какой-то неясный трепет в нервных окончаниях — и осознал, что чувствует всем своим существом, как катятся волны далекой реки, выгибаются невидимые крутобокие холмы, сбиваются в кучу где-то на юге тяжелые дождевые тучи.

Он вдруг постиг, какое это счастье — быть деревом. Надо же, ведь никогда бы не догадался… Он и раньше знал, что стоять на земле босиком и разгребать пальцами грунт — довольно приятное занятие, но тут оказалось, что это невообразимо здорово… Просто чудо. Он ощущал, как от самого Нью-Фореста до него докатывается волна почти неприличного блаженства. «Скорей бы лето — чтобы выяснить, каково это, когда у тебя на ветках растут листья», — подумал он.

С другой стороны к нему долетела еще одна волна переживаний, и он познал, что чувствует овца, напуганная летающей тарелкой. Правда, эти переживания по сути своей ничем не отличались от чувств овцы, напуганной чем-то другим, так как эти существа не умеют учиться на жизненном опыте. Обычный восход солнца повергает их в смятение, а та зелененькая шерстка, что растет на лугах, и вовсе лишает их последних капель рассудка.

С немалым удивлением Артур обнаружил, что ему доступны переживания овцы, напуганной сегодняшним рассветом, и испуг от рассвета вчерашнего, и от позавчерашнего — тоже. В овечье прошлое овцы можно было углубляться бесконечно далеко, но Артуру стало скучно, потому что овца каждый раз пугалась того же самого, что и в предыдущий раз.