Всего лишь несколько лет…

Липа все-таки шелестит как раньше. Все другие деревья срубили, а она стоит.

И в небе частые звезды, как тогда бывало.

Стукнула дверь флигеля. Вот она, новизна. Разве осталось что-нибудь от той нескладной девочки?

— Я так рада, что вижу тебя, — говорила Маша.

— А знаешь, тебя невозможно узнать. Ужас, как ты изменилась!

— Ну, если «ужас», то плохо дело.

— Совсем не плохо, уверяю тебя.

— Отчего мы так бежим, будто за нами гонятся?

Они пошли медленнее.

Она рассказала о себе вскользь и тут же стала расспрашивать о Дусе, о Мите. Володя охотно отвечал. Дуся на фельдшерских курсах. Митя не ужился в Орске у сестры. Теперь в Барнауле; работает, учится.

— Он такой же?

— Нет. И хуже, и лучше.

— В чем же?

— Самостоятелен. А дальше учиться не пойдет. То есть не хочет.

Маша как будто удовлетворилась этим.

— А тебе там нравится?

— Да нет: через год вернусь в Москву.

Он ожидал, что она воскликнет: «Только через год!» Но она спросила:

— А отец не против?

Отец и раньше жил только своей летной жизнью. И время от времени удивлялся: смотрите-ка, сын растет! А мать… Собственно, из-за матери Володя и остался в Барнауле. В последнее время в ней стала обнаруживаться явная спесь. Она все повторяла, что они, их семья, принадлежат к какому-то «первому десятку» в стране. И Володя, мечтавший о гармонии людских отношений, не находил ее в собственной семье.

— А Дуся скоро приедет? — спросила Маша.

— Вероятно, тоже через год.

— Она тебе нравится?

— Нравится.

— Очень?

— Ну, как… Да, очень.

Опять они шли по опустевшим улицам. Давно перешли в другой район: там тоже высокие здания соседствовали с низенькими деревянными строениями.

— Ну, представь себе, — говорила Маша, продолжая ею же прерванный разговор, — вдруг я сказала бы тогда секретарю: слушайте: так как я очень талантливая…

— Ну и что же?

— Да не могла же я так сказать про себя!

— Ты попросила бы созвать комиссию.

— Меня совсем прогнали бы.

— Почему?

— Потому что я плохо играла.

— Плохо?

— Да. Уже плохо и еще плохо. Ну что, понимаешь? — спросила она с насмешкой.

— Кажется, понимаю. Но музыканты, педагоги могут же разобраться.

— Вот видишь, не всегда.

— А экзамены?

— Там готовятся. А со мной надо было повозиться. И я одна это знала, я одна… — Она запнулась и прибавила: — Еще один человек знал, но он ничего не мог.

И чтобы Володя не спросил об этом, и чтобы не нужно было говорить об унижении Елизаветы Дмитриевны, она поспешно прибавила:

— Ну, а раз я одна знала, я и должна была сама отвечать за себя.

— И это помогло?

— Да, в каком-то смысле. И я была права, — сказала она так же поспешно.

— Да я тебя ни в чем не упрекаю. Против характера не пойдешь.

Улица, на которую они забрели, была им незнакома и оттого казалась загадочной. Где-то вспыхивали зарницы.

— Ну, а теперь как, Маша?

— Устроилась. Трудное оказалось довольно простым.

И она рассказала, как Поля, робкая нянечка детского сада, добилась того, что никак не удавалось ей самой, Маше. Поля нашла для нее работу и инструмент для занятий.

В клубе Маше разрешили играть ежедневно — от пяти до семи. Но согласие директорши последовало не так фантастически быстро, как рассказывала Поля: ее таки заставили походить. Маша об этом не знала. А Поля всегда верила в чудеса (которые случались у других).

— Да, — сказал Володя, — бывает: трудное оказывается легким. Но это редко. Чаще — наоборот.

— А почему ты остался в Барнауле? — спросила Маша. — Ведь и здесь есть заводы.

— Там у меня товарищи. Много пережито вместе. Мама говорит, что у меня детдомовская психология. Все тянет куда-то из семьи.

В сущности, он тоже возобновил прерванный разговор. Два дня, которые он провел на даче у родителей, были для него пыткой. Отец читал газеты, слушал радио, иногда говорил с Володей, но не с матерью Володи — не потому, что они были в ссоре, а просто не о чем было говорить. И это через два месяца после войны! После четырех лет разлуки и опасностей. После девятнадцати лет совместной жизни. И удивительнее всего, что мать это не огорчало, не оскорбляло: и ей не о чем говорить. Да и с Володей, в сущности, тоже.

Вчера приезжали гости, друзья отца: летчики с женами. Отец оживился. Сидел с мужчинами у большого стола, а мать и жены — отдельно у своего женского столика. А среди женщин были и такие, что воевали на фронте!

Из протеста против этой дикой обособленности Володя присоединился к женщинам, но отец поглядывал иронически, а мать была недовольна. И разговоры были о трофейных шубках и о том, что война изощрила изобретательность хозяек: фасоль и жареный лук — это объедение. И о другом таком же.

Разговаривая, дамы вязали: новая повальная привычка, и это придавало им механический, равнодушный вид, точно они куклы, а не женщины. Большие, говорящие, немолодые куклы.

…Про знакомую, которую оставил муж.

— Трагедии еще нет, — сказала мать Володи. — Пока он не развелся, пусть ходит себе к кому хочет: имущество и права остаются у нее.

И она стала говорить про какую-то почетную должность жены.

Володя ушел в другую комнату. Сегодня утром пробовал объясниться с матерью, высказать свой взгляд на мещанство. Она удивилась: