Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

— Да, здесь, — прошептала его спутница.

Лампьё увидел грязный вход, лестницу, перила, белый шар с написанным на нем черными буквами словом «Гостиница». Он увидел также Леонтину, которая смотрела на него и ждала, пока он примет какое-нибудь решение.

— Ладно, ладно, — проговорил Лампьё, — ступай вперед: я за тобой, — и, схватив Леонтину за руку, заставил ее войти первой.

Комната Леонтины находилась на четвертом этаже и выходила окнами во двор и на кухни разрушенного здания, более высокого, чем гостиница, вследствие чего в ней стоял полумрак даже днем.

Окно комнаты закрывалось плотно. Его украшала разорванная занавеска. В полу были видны большие щели…

Леонтина зажгла лампу, задернула занавеску и, пока Лампьё закрывал за собою дверь, сняла пальто и села на кровать.

— Она большая, — заметил Лампьё.

— Что?

— Я говорю о комнате, — пояснил Лампьё. И, не зная, что сказать еще, в свою очередь сел на стул, снял фуражку и умолк. Он пристально смотрел на красный огонь лампы, точно ожидая, чтобы его вызвали на разговор. Но минута проходила за минутой, и смущение Лампьё возрастало, так как одна мысль, которая не приходила ему до сих пор в голову, теперь удивляла его и наводила на размышления.

Действительно, только теперь Леонтина перестала быть в глазах Лампьё абстрактной личностью, как бы находившейся вне жизни и не существующей реально, о которой он знал только, что она чего-то боится и хранит какую-то тайну. В чем заключалась эта тайна? Лампьё видел комнату, кровать, лампу, жалкую занавеску, закрывавшую окно, — и все эти предметы, имеющие сами по себе второстепенное значение, приобретали смысл в его глазах и заставляли рассматривать Леонтину не вне времени и пространства, но именно в реальной жизни и, может быть, более отчетливо, чем кого бы то ни было.

Лампьё, однако, удалось собраться с мыслями и мало-помалу освоиться с этими впечатлениями совершенно нового для него порядка, так сильно смутившими его вначале. Что же, в самом деле, следует из того, что у Леонтины есть своя личная жизнь? Иначе и быть не могло. Какое существо на свете, даже самое зависимое, не имеет, прежде всего, своей частной жизни? Ничего здесь нет удивительного. Сам он был таким существом, он это сознавал… Но он так долго жил вне реальной жизни, в атмосфере страха и подозрения, что считался исключительно с ними и с порождаемыми ими призраками. Этим и объяснялось его удивление, выразившееся в замешательстве, которое заметила Леонтина, когда он сел рядом с ней, не говоря ни слова.

Почему он молчал? Леонтина искала ответ на этот вопрос — и не находила. Однако раз Лампьё пришел за ней в эту комнату, значит, он хочет говорить с ней!.. Заговорит ли он? Молчание становилось нестерпимо. Оно было не случайно; оно стесняло и пугало Леонтину. С другой стороны, девушка спрашивала себя, какому злому внушению она поддалась, позволив Лампьё подняться с ней в ее комнату? Он вел себя так странно… с ума он, что ли, сходил?.. Леонтина вдруг увидела, что он встал, подошел к лампе, которая коптела, и опустил фитиль. Потом медленно осмотрел один за другим предметы, находящиеся на камине, где стояла лампа, точно ища у них объяснения любопытству, обратившему на них его внимание.

— Вот, — произнес он негромко, взяв небольшую фотографическую карточку. — Это твоя? — И, обернувшись к Леонтине и все еще держа карточку в руке, добавил: — Это портрет мальчугана.

— Разумеется.

— Какого мальчугана? — допрашивал Лампьё. — У тебя был ребенок?

— Он умер, — сказала Леонтина.

Лампьё поставил карточку на место и, отойдя от камина, угрюмо осмотрелся.

— Он умер, когда ему было три года, — пояснила Леонтина, — в деревне, у людей, которым я отдала его на воспитание.

— Когда это было?

— После того, как я ушла из дому, из-за него-то я и ушла, — продолжила она. — Вы понимаете, что меня не хотели держать дома с малышом… не правда ли?.. Отец вышвырнул бы меня вон.

— А мать?

— У меня никогда не было матери, — сказала Леонтина. — А у вас?

— О, у меня… у меня… мои старики живы до сих пор. Только они не живут в Париже. Они знать не хотят Парижа…

Он поднял руку и снова опустил ее.

— Там, — повторил Лампьё, и на мгновение глаза его остановились на лицах, которые видел он один.

Это длилось недолго. Однако в глазах Лампьё блеснул необычный огонек. Леонтина подметила его — и оробела. Тотчас же, разрушив очарование, Лампьё рассмеялся злым смехом и сразу стал другим человеком.

— А? что?! — спросил он. — Я что-то говорил?

— Не знаю, что вы хотите сказать, — молвила Леонтина нерешительно. — Не вспомните ли вы сами?

— Возможно, — заметил Лампьё. — Я говорил о своих стариках. (Он нехорошо засмеялся.) Когда это со мною случается, — произнес он досадливым тоном, — я думаю не о них одних… Я думаю и о себе… и припоминаю, что это были крутые люди… Да!.. Это было давно… к счастью.

— Не думайте больше об этом, — молвила Леонтина.

— Да, — проговорил он, точно обращаясь к самому себе, — да… да…

— Старые воспоминания…

— Смешно! — Он поправился: — Скверные воспоминания…

— Как у всех, — сказала Леонтина.

XII