Всего несколько дней

И ее урок, и географию, и математику к завтрашнему общеобразовательному дню Антон отложил в сторону. После.

Он вошел в мастерскую отца. Сердце гулко забилось, туманом застлало глаза. После папиной смерти он сюда не заглядывал. И при жизни редко.

Время от времени папа учил его рисованию в общей комнате за обеденным столом. Должно быть, папа был неважным педагогом. У него не хватало терпения учить Антона.

«Кажется, не дурак и цвет, кажется, чувствуешь, а в рисовании чурбан чурбаном, терпение мое лопается».

Бормотнув что-то в этом роде, он скрывался в своей мастерской.

Отделенная от общей комнаты фанерной перегородкой, продолговатая и узкая, она напоминала небольшой коридорчик. Вдоль одной стены тянулись полки, где стояли и лежали в папках листы с рисунками. Наброски, приколотые кнопками, висели на стенах. На двух мольбертах незаконченные акварельные эскизы. Четырехугольный, ничем не покрытый стол завален листами, набросками, красками, кистями… Стул. Раскладушка, небрежно накрытая одеялом.

Скупо, бедно. И все полно папой, его работой, его неустройством, все помнит о нем, и как будто слышны его мысли, разочарования и надежды.

Антон сел на стул и заплакал. Он плакал громко — никого в доме нет — впервые после смерти отца он плакал так громко и неутешно.

«Ничего себе, мужчина! — выплакавшись, подумал он. — А что если стащить из ПТУ все восемь номеров ножниц, навесить на грудь и прогуляться в таком виде по городу, — явилась в голову дикая мысль. — То-то было бы хохоту! А на спину прикрепить изречение Сократа. Реклама? В Америке ухватились бы…»

Он взял с полки первую попавшуюся папку. Лежавшая на верху стопы, естественно, она первой далась ему в руки. Развязал тесемки, и на него глянул странный цветок: на длинном стебле, вскинув или свесив головки, цвели колокольчики, но не те, что растут в лесах и лугах. Множество колокольчиков, маленьких и крупных, все на одном стебле — синие, оранжевые, золотые, малиновые, радуга цветов!

«Что он хотел сказать? Ведь в жизни так не бывает. А глядеть радостно», — подумал Антон.

Он перевернул лист и на обратной стороне прочитал: «Тебе».

Антон охнул. Вчера только мама рассказала о папином объяснении в любви: подарил рисунок цветущей черемухи.

«И после так?»

«И после».

Любя, стыдясь чего-то и волнуясь, Антон стал нетерпеливо разглядывать лист за листом.

«Тебе, одной тебе!» — прочитал он на другом, где нарисовано простенькое крылечко, с горячими — так и чувствуешь — от солнца ступенями, а рядом буйно разрослась бузина, кисти ягод пламенеют, и одна ветвь, прихотливо изогнувшись, легла на перила.

«Тебе, одной тебе! 1963 год». Значит, Антону было два года. Папа был совсем молодой. В тот год выставочная комиссия порекомендовала его картины на выставку, его приняли в Союз, он был счастлив.

Антон всхлипнул. Вытер глаза кулаком.

От картины к картине он читал повесть папиных чувств.

Роща, красный от земляники пригорок, заяц присел, поднял настороженно ушки. Наверное, в жизни все так и есть. А что-то папино Антон угадывал. Может, то, что заяц не серый, а чуть лиловатый, и мордашка наивная, детская, и насторожился папин зайчонок не от страха, а от ожидания чудес. Алый земляничный пригорок — начало чуда.

Вдруг Антону представились звуки органа, голос Баха, невыразимо торжественное чувство поднялось в нем, как однажды в то раннее утро, когда Гога Петряков привел его в безлюдное музыкальное училище.

Антон увидел памятник Неизвестному солдату у Кремлевской стены, вообразил, вспомнил. А увидел набросок. Едва начатая стена древней кирпичной кладки. Взвившийся ввысь наподобие меча огненный факел.

«Не могу изобразить вечный огонь, не в силах, — прочитал Антон быструю папину надпись на полях этюда. — Может быть, кто-то сможет. Для меня неизобразимо, слишком высоко для меня».

Среди картин Антон нашел треугольник записки.

«Не хочу отдавать эти свои рисунки на чужой суд, — писал отец. — Кроме тебя, их никто не видел. В каждом штрихе, каждой черточке моя любовь к тебе. Почему я никогда не сказал вслух чарующее слово: „люблю“. Я его рисовал. Ты понимала. Но потом жизнь все более утомляла тебя, и ты уже не читала мои рисунки, как раньше. Ты стала к ним равнодушна, потому что ко мне не приходило признание, мое уныние тяготило тебя.

Надеюсь, счастье еще посетит нас. Мы возьмем билеты на все теплоходы всех рек и поплывем из края в край по нашей стране. Я хочу видеть, видеть хочу, чтобы ты смеялась. И Антошку прихватим с собой…»

Подписи нет. Даты нет.

«Что значит — работать над архивом? Как над архивом работать? — подумал Антон. — Посоветуюсь с Яковом Ефимовичем».

— Уехал вчера в командировку, — ответили в телефонную трубку.

— Надолго?

— Едва ли, но точно не известно.

Там повесили трубку, Антон послушал частые гудки. И вернулся в мастерскую. Неуютно у папы все-таки. Тесно. Похоже на помещение склада, где свалены безо всякого порядка листы и эскизы. Наверное, порядок есть, продуманный папой, понятный ему одному.

Антон взял не очень толстую папку, с аккуратно наклеенным заголовком — «Московская сюита».