Всего один век. Хроника моей жизни

Этот фантастически наукообразный текст и, по сути, пустое «Задание» составлялось вовсе не в отделении Академии наук, а в кабинете Вольского, которому надо было отчитаться в Президиуме академии о проделанной «работе с социалистической Кубой», которая, в свою очередь, должна была крепить культурные и прочие связи с Советским Союзом. С другой стороны, моему директору, лукавому Виктору Вацлавовичу Вольскому, подобные «основания» и «задания» были нужны для официального оправдания в АН частых визитов его подручных в капстраны Латинской Америки. Сам-то он не нуждался в «основаниях» и оправданиях и навещал свой подопечный континент по любому поводу или по заданию более важных, чем Академия наук, учреждений.

Так или иначе, все указанные пункты были мною выполнены. Особенное усердие я приложила к выполнению пункта об ознакомлении «с постановкой изучения проблем культуры Латинской Америки в Академии наук Кубы», ограничив это ознакомление Институтом литературы и языка кубинской академии. И, к своей радости, сделала действительно большое литературное открытие…

На сей раз, в своем кубинском путешествии 78-го года, мне довелось пересечь самолетом Атлантику не Северным путем, а по прямой: от Лиссабона до Гаваны.

По прошествии нескольких часов лёта над серым океаном внизу распласталась восточная оконечность острова, утыканная зелеными гвуздиками-пальмами на красной земле — багровом глиноземе.

Еще час — и появилась Гавана, красавец город, но еще более обшарпанный, чем десять лет назад. Веселый полуголодный народ рожал много детей, бодро клаксонил из развалюх автомобилей и занимался наукой в своих академических институтах.

Кубинские ученые-интеллигенты — а таковые еще оставались — приняли нас с Зубрицким с подчеркнуто вежливым радушием. Устроили прием в ресторане на беломраморной набережной Малекон. Шведский стол удивил разнообразием и обилием, но, кроме нас, другими посетителями были только иностранцы. А иностранные гости на Кубе уже появились. Смуглые мальчишки на Малеконе выпрашивали «чикле» (жевательную резинку) у туристов.

После ужина разговор о том о сем с представителями кубинской культуры продолжался. Миниатюрная старушка с яркими черными глазами Мирта Агирре, директор Института литературы и языка, о чем-то допрашивала лениво отвечавшего ей громадину Юрия Александровича Зубрицкого — будто маленькая собачка-пекиннес вела разговор с большим дворовым псом. Он явно подавлял ее не только своими габаритами, но и своим вальяжным апломбом. В какой-то миг она с досадой от него отвернулась, и наши глаза встретились. Именно в этот миг мы прониклись друг к другу симпатией, а с добрейшим Зубрицким она впредь избегала всякого общения.

Мирта Агирре пригласила меня в свой институт. Она была не только крупным ученым-литературоведом и большим чиновником от соцкультуры, но и одним из виднейших поэтов Кубы. Чувствовалось, что как поэтесса, как человек, тонко воспринимающий людей и окружающую атмосферу, она не слишком благожелательно относилась к действиям кубинских властей, но очень любила Кубу и исправно делала свое дело.

Я с большой охотой отправилась в кубинский Институт литературы и языка, где мы о многом поговорили, но прежде всего и больше всего о том, что меня особенно интересовало, хотя этот мой интерес никак не был связан с «заданием» моего института.

В ту пору я загорелась желанием написать биографические повести о трех — почему-то именно о трех — самых знаменитых писательницах и поэтессах Латинской Америки. Две кандидатуры у меня уже были. Во-первых, мексиканка Инес де ла Крус (XVII век), неизвестно по какой причине ушедшая юной девушкой в монастырь и писавшая под именем Сор Хуана. Во-вторых, лауреат Нобелевской премии, чилийская поэтесса Габриела Мистраль (ХХ век). Оставалось найти третью героиню. Я решила посоветоваться с Миртой Агирре.

«Какие могут быть сомнения! — воскликнула экспансивная Мирта. — Конечно же — Авельянеда!» И тут же ее молодые помощницы осыпали меня удивительными сведениями, вытащили из архива произведения Авельянеды, подарили ворох разных ксерокопий с уникальных документов и гравюр, поскольку речь шла о личности XIX века. Поднялся такой ажиотаж, что я поначалу растерялась, но засунула, хотя и с трудом, в сумку все полученные материалы, вплоть до последнего листка.

Кто же такая эта Гертрудис Авельянеда? «Гениальная женщина», — убежденно сказала Мирта. Я смотрела на портрет Авельянеды и думала: «Какое удивительное сходство с Натальей Гончаровой, — кубинское «издание» жены Пушкина… Однако привлекательная внешность еще не признак экстраординарности. Возможно, одна кубинка просто превозносит другую…»

Возвратившись в Москву, я принялась читать сочинения Авельянеды. Семь романов, двадцать одно драматургическое произведение, лирические стихи, легенды, очерки. С каждой книгой нарастало мое удивление — и радость. Я получала истинное удовольствие от настоящей, прекрасной прозы XIX века и от замечательных сонетов, поэтичных и несентиментальных.