Всего один век. Хроника моей жизни

Вот этот забавный машинописный текст на листке бумаги.

БАСНЯ БЕЗ МОРАЛИ

Топтыгин был навеселе.
Всю ночь гулял в одном селе
И от людей пришел в восторг:
«Берлоги блочные, продторг!
Семья, уют, скрепленный брак!
Что лес наш? Форменный бардак.
Ну правда, что у нас за люд?
Все на семью свою плюют.
Едва поднимут молодняк
И сразу в стороны бегут.
А как детишкам минет год,
Родную мать не узнают.
Такой безнравственный народ».

Медведь наш впрямь разволновался

И к другу-филину подался:
«Скажи, а есть в лесу любовь?»
Тот приподнял седую бровь:
«Не обольщайся — у людей
Все как у пташек и зверей.
Мы у природы все во власти,
Но отличай любовь от страсти
И разбирайся в сути чувства.
Всех искушает похотью природа,
Но жар любви — иного рода.
Любовь — великое искусство.
С талантом полюбить родиться надо.
Вон лебеди — глядеть на них отрада».

Мудрец наш филин помолчал

И напоследок так сказал:
«Наш дух воздействует на кровь:
У слабых душ нечистой масти
Кровь разжигается до страсти,
У сильных душ сгущается в любовь».
Тут филин, знать устав от слов,
Взмахнул крылом и был таков.

Кто знает, прав он или нет?

У каждого найдется свой ответ.
И как бы мы бумагу ни марали,
Придется обойтись тут без морали.

Кокоулин басню не написал и продолжал оставаться загадочной сибирской душой. Правда, до поры до времени.

Как-то одним зимним вечером провожаю я Кокоулина по неосвещенному коридору к дверям на лестницу, и вдруг он обрушивается на меня с медвежьими объятиями, да с этакой таежной хваткой…

Любой порыв можно по-доброму оценить, но к такой внезапной, бурной и достаточно уверенной атаке я не была подготовлена. Или так привыкли на Чукотке? О чем я и не преминула сразу выпалить.

На том наше знакомство и кончилось, завершился показ пушистых головных уборов и приношение таежных даров природы. Конечно, мне можно было, — а по его разумению, наверное, и должно, — с самого начала овладеть судьбоносной инициативой. Но зачем? Если он в свои 63 года все еще жил «в ожидании счастливой встречи», то я в свои 55 считала, что «самую счастливую встречу» пережила, а всякие другие встречи, как с этим славным бородачом, должны были хотя бы не противоречить моим внутренним канонам. Хорхе Виаджо исчез из моей жизни, но в подобных обстоятельствах не переставал о себе напоминать. К тому же, как сказал Киплинг, Западу и Востоку никогда не сойтись.

И ныне и присно и вовеки…

В самом начале 1980-х умер Брежнев, окончилась эпоха застоя, началось мелкое колебание почвы под ногами. Но до той поры в стране, точнее в Москве, уже случилось небольшое землетрясение. В 80-м году на нас обрушилась Всемирная спортивная Олимпиада с ее толпами разноцветных спортсменов, с ее первой жевательной резинкой и первой бутылкой кока-колы.

По экранам первых цветных телевизоров прокатилось величественное закрытие спортивного празднества, народ на трибунах стадиона плакал крупными слезами при виде взлетавшего в вечернее небо пузатого медвежонка — символа Московской Олимпиады. Публика с воодушевлением вторила голосу из громкоговорителя, протяжно и мелодично стонавшего: «Воз-вра-щайся наш лас-ко-вый Миша!» Глас народа был услышан, и ровно через пять лет Михаил вернулся.

В 82-м году на смену Брежневу пришел строгий Юрий Владимирович Андропов, решивший немного встряхнуть государство и установить мало-мальский порядок сверху донизу.