Всего один век. Хроника моей жизни

Небоскребный центр Лимы, столицы Перу, не произвел на меня впечатления. Намного привлекательнее показался пестрый индейский базар с массой сотканных из козьей шерсти картинковров. Астафьев купил огромную шерстяную картину: черный всадник на фоне красного заката во весь горизонт. Я довольствовалась небольшим городским пейзажем, где белый дом с тремя окнами на втором этаже и аркой на первом почти в точности повторял вид моей новой квартиры с улицы. Это я заметила уже по возвращении — и порадовалась.

Кстати сказать, потом я долго удивлялась: откуда у меня в комнатах моль неистребимая? Оказалось, что перуанское домотканое изделие было с изнанки густо засеяно личинками заморской родни нашей мошки. Надо думать, что в Сибири у Астафьева тропическая гнусь не прижилась.

С набережной Лимы я спустилась к океану и окунула руки в воду. Забавно было сознавать, что это не Атлантика, а Тихий океан, и за ним не Европа, а Китай и наш Дальний Восток.

Из Лимы к Боготе летели на «боинге» через Анды, поверх северной оконечности гигантской Кордильеры, горной цепи, протянувшейся по всей Южной Америке с юга на север. Здесь на вершинах гор уже не было снежных шапок, как в Аргентине и Чили, — внизу проплывали округлые холмы, сплошь покрытые хвойными лесами.

Столица Колумбии Богота расположена в одной из горных долин на высоте примерно трех тысяч метров над уровнем моря. Нас предостерегали, что будет трудновато дышать, но я не ощутила никакого дискомфорта. Дышалось даже легче, чем в Москве.

Богота такой же разграфленный на продольные и поперечные улицы город, как Буэнос-Айрес или Мехико, но эта огромная с квадратами-кварталами сеть наброшена не на равнину, а на холмистую местность и своими краями задевает окрестные горы. Идешь по высотным улицам и чувствуешь себя почти альпинистом или, напротив, человеком, оказавшимся на дне огромного озера, если поднять глаза к окаймляющим столицу холмистым горам.

Колумбия мне показалась даже более индейской страной, чем Мексика, если судить по обилию нищих индейцев, ночевавших прямо на городских газонах. Когда мы ехали на машине к высокогорному озеру, индейские босоногие мальчишки то и дело выскакивали на дорогу, предлагая круглые лепехи домашнего сыра. Возле придорожных хижин хлопотали индейские женщины в национальных одеждах. Однако когда мы подъехали к озеру, где ловится форель, местная экзотика мгновенно испарилась. На высоких холмах вокруг голубого озера — типично русский сосняк, а у подножья — зеленые заливные луга, где мирно, совсем по-русски, паслись гнедые лошади.

Меня это зрелище поразило, наверное, не меньше, чем некогда корзины со свеклой и морковью на рынке в Буэнос-Айресе. Как, в сущности, едина земля. А тут еще были и грибы. Самые настоящие маслята.

Посольские жены и я пошли прогуляться в ближайший сосновый борок и наткнулись на грибные поляны. Ни шагу шагнуть — всюду, нет, не маслята, а маслянты, грибы для Гулливера, с тарелку величиной, но блестящие, крепкие, духовитые. Посольские жены, обезумев от радости, набивали грибами сумки, платки, кофты, все, что можно было наполнить. Как-никак — экономия валюты, бесплатный обед на неделю. Хотя в магазинах Боготы чего только не было: бифштексы, ромштексы, антрекоты, свиные отбивные в аккуратных коробочках и пакетах. В Москве такого не знали.

У меня хватило денег только на килограмм дешевого колумбийского кофе да немного времени на то, чтобы полюбоваться не виданным со времен Мексики съестным изобилием. Нет, всетаки не едина была наша земля.

В номере отеля меня встречал улыбающийся мамин портрет в рамке на тумбочке возле кровати. Она разделяла и мои впечатления, и мою усталость.

Дел там было немало: беседы с местными писателями, выступление на симпозиуме с сообщением об успехах советской литературы и советских мастеров перевода. Не знаю, как это мне тогда удавалось: мысли едва плавали, как рыбы в киселе. Все вокруг продолжало видеться чем-то нереальным, неправдоподобным, но это была совсем не та, приводившая в восторг нереальность, какую я когда-то ощущала при виде римского Колизея или Везувия.

Колумбийцы подарили мне последнее издание романа Г. Гарсии Маркеса «Сто лет одиночества», и я равнодушно сунула книгу в чемодан.

Виктору Петровичу Астафьеву, ласково называвшему меня Марфой Ивановной, я помогала общаться с латиноамериканцами. Он тоже без особого восторга смотрел по сторонам и неохотно проводил беседы: у него недавно погибла в катастрофе дочь. Но на одно свое выступление он с охотой потратил силы. Это произошло в Советском посольстве в Боготе.