Всего один век. Хроника моей жизни

…Вот и Харьков. Поезд останавливается у перрона. Носильщики в белых фартуках выносят чемоданы. Маруся с отцом выходит на платформу. Им навстречу приближается доверенный управляющий Березовского с забавной фамилией Нагнибеда. Обычно верткий и быстрый, он едва тащится. Его длинные ноги с трудом идут вперед, а голова, торс и руки при каждом шаге дергаются назад, словно противясь движению (так, по крайней мере, казалось Марусе).

Нагнибеда подходит к улыбающемуся Александру Иосифовичу, что-то говорит ему на ухо, а потом громко добавляет: «…все закладные квитанции, как одну, предъявили к оплате».

Александр Иосифович побледнел и ничего не ответил. Маруся и Нагнибеда пошли за тележкой с чемоданами, а он, как стоял, так и не двинулся с места. Они оглянулись на него, а он все стоял, не шевелясь. На него нашел столбняк — так это называлось. Он понял: конец всему, что было создано; полное разорение, семья — на улице.

Харьковский банк, выдавший кредит, лопнул. Крупные вкладчики, потерявшие деньги, получили право компенсировать убытки за счет должников банка. Березовский взял кредит под залог всего своего движимого и недвижимого имущества. Магазин, жилье, усадьба — все теперь переходило в руки более удачливых или расчетливых друзей-преферансистов, приятелей-партнеров, не обязанных входить в положение должника. Деньги есть деньги. Так было, так будет.

В ворохе старых фотографий мое внимание привлекла неизвестно как попавшая сюда почтовая открытка на плотной бумаге. С одной стороны напечатано: «Всемирный почтовый союз. Россия. Открытое письмо». С другой стороны — репродукция известной картины В. Маковского «Крах банка». Изображена толпа людей в «Отделении по вкладам». Отчаявшиеся лица — гневные, печальные; поникшие головы. Кого тут только нет: старики, старухи, чиновники, купцы, студенты — и две монументальные фигуры городовых с саблями на боку. Вот так век назад рушились «пирамиды» и лопались банки. Но почему эта репродукция затесалась в семейные фотоальбомы? В качестве своего рода утешения? Или как грустное воспоминание? Так или иначе, но она — своеобразное свидетельство своего времени, своих трагедий.

Александр Иосифович, мой молодой дед, умер сорока лет от роду. Он не смог оправиться после удара судьбы. Сердце не выдержало. Возможно, сердечный недуг давно к нему подбирался, но никто ничего не замечал. А теперь он все время сидел в кресле — и когда спал, и когда бодрствовал, — потому что лежа задыхался. «У него сердце как маленький самовар», — сказал доктор.

Когда больного навещали друзья, он выглядел оживленным, как всегда: шутил и смеялся. Но когда оставался один, голова снова падала на грудь. Лида все это видела, она долгими минутами глядела на него сквозь замочную скважину. Детей к нему пускали не часто, чтобы лишний раз не беспокоить тяжелобольного.

Каждый вечер в комнате папы, как замечала Лида, зажигали свечи. Почему-то всегда три свечи. С тех пор на всю жизнь, где бы она ни жила, в ее комнате никогда не должно было быть «три света».

В самом конце 1912 года Александр Иосифович умер.

В день похорон у гроба среди других стоял, понурившись, высокий крепкий человек. Немолодой, но и стариком он не выглядел: в темной густой шевелюре и в усах не блестел ни один седой волосок. «Кто это?» — спросила Лида. «Твой дедушка», — ответила мать. Девочка никогда не видела Иосифа Афанасьевича, отца своего папы. Она, понятно, не могла знать и того, что дед оставит ей в наследство одну замечательную особенность: не иметь седых волос даже в глубокой старости, за исключением единственной серебряной пряди надо лбом. Темноволосый человек навсегда прощался с сыном, когда-то ушедшим из дому.