Всего один век. Хроника моей жизни

Нет, в эти игры я больше не играю.

И надо же было ему ко всему прочему подписаться именем того, кто был, оставался и остался в моем восприятии единственным настоящим Человеком, Личностью и Мужчиной. Да, и Мужчиной. И связь с Хорхе Виаджо не оборвалась и не оборвется, как покажут следующие годы моей продолжавшейся жизни.

Юрий Дашкевич был по-своему несчастным, неплохим и образованным человеком, из тех так называемых разведчиковавантюристов, которых влекла красивая жизнь за границей и обуревало тщеславное желание ощущать себя выше и значительнее остальных смертных. Он был не столь опасен, сколь неприемлем не своей принадлежностью к КПСС или преданностью органам госбезопасности (откуда его изгнали), а своей беспринципностью и слабостью натуры. Если мужчина ищет опору, то женщина ищет ее тем более.

С ним у меня сохранились полезные приятельские отношения в рамках журнала «Иностранная литература», где в дальнейшем было опубликовано немало моих переводов произведений тех известных латиноамериканских авторов, которых мне препоручал «наш общий друг».

Десятилетие 60-х все же порадовало меня живописным его завершением.

В 68-м мы с Вольским отправились в Гавану на Всемирный конгресс деятелей культуры.

Мой первый выезд в Новый свет со времен Аргентины заставил меня радостно поволноваться, но не вверг мою душу в такой трепет, как тогда, в юности.

В ту давнюю пору Атлантика целых двадцать два дня романтично покачивала меня на волнах; белоснежная «Флоренция», казалось, навсегда уносила меня в желанный мир от любимого дома. Теперь — всего двухнедельная поездка и двадцатидвухчасовой перелет на воздушной махине Ту-104 без всякой романтики. Маршрут — ирландский Шеннон — канадский Гандер — Гавана. Было и еще одно забавное различие: тогда пришлось пересечь экватор, теперь — Полярный круг. На стене рядом со свидетельством Нептуна, когда-то назвавшего меня «Угрем», висит свидетельство Аэрофлота, в котором с полным правом меня можно было бы уже окрестить «Дельфином».

Поразительно, как быстро — за одни сутки вместо почти одного месяца — можно было теперь достичь берегов Америки. Жаль, что путевых впечатлений, кроме неослабного напряженного внимания: «Ровно ли гудят моторы?», — никаких.

Лишь над Бермудским треугольником картина неба потрясла красотой и величием хаоса: впереди мастодонта Ту-104, вдруг ставшего беспомощной мошкой, сверкали молнии, где-то внизу клочья черных туч неслись вправо; чуть выше — какая-то призрачная красная пелена летела влево, а почти под брюхом самолета в неизвестном направлении мчались стаи белых рваных облаков.

Самолет поспешно вырвался из этой трехслойной грозовой круговерти, и на сердце у меня полегчало. Все-таки морем плыть приятнее, и там почему-то не думается, даже в сильную качку, что под килем — страшная глубина Атлантики. На самолете же в голову все время лезут несуразные мысли: «Высота полета — девять километров, а вот с корабля до дна океана всего три-четыре…»

Белоснежная красавица Гавана встретила нас радостным солнечным пейзажем, хотя поясок на ней был затянут до предела. Улицы пусты: ни магазинов, ни палаток, ни торговцев. Как раз в те годы Фидель Кастро запретил частникам торговать даже устрицами на лотках, а детям выдавалось по продуктовым карточкам не больше пяти апельсинов в неделю. Зато крепок был дух у революционных «барбудос», хотя в отеле «Абана Либре» (бывшем «Хилтон») делегаты конгресса питались не одним святым духом.

Столы в ресторане проседали от тяжелых блюд с морскими и мясными яствами, от массивных ваз с тропическими фруктами. Даже мне, привыкшей к перепадам социальной температуры, такой пир Валтасара хотя и был, увы, приятен, но казался кощунственным.

В роскошном отеле «Абана Либре», поднимаясь в зал заседаний на медленно ползущем вверх лифте, я познакомилась с Хулио Кортасаром.

Мне уже было известно его имя, ибо он принадлежал к тем латиноамериканским писателям-магам, которые удивили литературный мир своим искусством соединять сказочное волшебство с обыденной жизнью. С этим магическим реализмом меня познакомил кудесник-индеец Астуриас. Аргентинец Кортасар был его младшим коллегой, я слышала о нем, но до тех пор не читала и не видела.

И вот теперь мы стояли друг напротив друга в кабине лифта. Я знала, что ему должно быть больше пятидесяти лет, и никак не ожидала увидеть этакого долговязого юнца в джинсовых брюках и спортивной куртке, рукава которой казались коротковатыми для его длинных рук. Круглое безбородое и в веснушках лицо, широко расставленные зеленые глаза под густыми бровями, сходящимися на переносице; чуть ироничный взгляд и легкая усмешка, открывающая белые со щербинкой зубы. Просто не верилось, что за этой ясноглазой и простодушной внешностью кроются глубины фантастических вымыслов и способность передать тончайшие движения человеческой души. Вскоре, однако, я в этом убедилась.