Всего один взгляд. Невиновный

Начнем сначала. Джек приходит домой, видит фотографию — и понеслось. Всему причиной фотография. Он замечает снимок на кухонном столе, Грейс начинает его расспрашивать, тут звонит Дэн, Джек идет к себе в кабинет…

Кабинет!

Грейс кинулась в коридор.

Кабинетом они высокопарно именовали облагороженное крыльцо с навесом, обнесенное стенами и утепленное. Гипс местами потрескался. Зимой там всегда дуло, а летом было невыносимо душно. Стены украшали фотографии детей в дешевых рамках и две ее картины в дорогих рамах. Кабинет всегда казался странно безликим. Ничто здесь не говорило о личности хозяина — ни сувениров, ни футбольного мяча с автографами друзей, ни фотографий четверки гольфистов на поле для гольфа. Кроме бесплатных ручек, блокнотов и папок с зажимом с логотипами фармацевтической продукции, ничто здесь не говорило о том, кем был Джек, помимо амплуа мужа, отца и научного сотрудника.

Или, напротив, на это указывала вся обстановка кабинета?

Грейс ощущала странную неловкость. Они всегда уважали право друг друга на личную жизнь. Они не лезли друг другу в душу. Были темы, которые они не обсуждали. Грейс считала такое положение вещей нормальным и даже полезным. Теперь она корила себя за то, что жила словно в шорах. Интересно, это у нее от желания уважать чужую территорию — «ты меня задавила» — или от бессознательного опасения разворошить осиное гнездо?

Компьютер Джека работал и был подключен к Интернету. Домашней страницей Джек выбрал официальный сайт супруги. Секунду Грейс смотрела на кресло, эргономичное серое кресло на колесиках из ближайшего магазина «Степлс», представляя, как каждое утро Джек включал компьютер и его приветствовало лицо жены. На сайте рядом с работами Грейс был размещен ее студийный снимок. Фарли, ее агент, настоял, чтобы эта фотография обязательно сопровождала каждую экспозицию выставленных на продажу работ, потому что, как он выразился, «вы такая милашка». Грейс с неохотой согласилась. Красота всегда служит лишним козырем, даже при продаже картин. На сцене или в кино важность выигрышной внешности понятна; писатели, горящим взором сверлящие зрителей с парадных отретушированных портретов, эти вундеркинды литературного бомонда, тоже торгуют лицом, однако мир Грейс — живопись — долго сохранял иммунитет к этому давлению. Хорошим тоном здесь считалось игнорировать физическую красоту художника и подчеркивать, что любая форма является естественной.

Но все меняется.

Художники прекрасно понимают важность эстетически ценных объектов. Эстетика не просто меняет восприятие, она меняет реальность. Будь Грейс толстой и неказистой, телеканалы не устроили бы мониторинг состояния девушки, извлеченной из-под груды тел в «Бостон-Гарден». Будь Грейс физически непривлекательна, ей никогда не примерить на себя амплуа чудом уцелевшей всенародной любимицы. Телевидение, сообщая новости о состоянии Грейс, всякий раз показывало ее фотографию. Массмедиа, да что там, вся страна требовала чуть ли не ежечасного обновления данных о ее здоровье. Родственники погибших в Бостонской давке приходили к Грейс в палату, проводили с ней время, вглядывались в ее лицо в поисках призрачного сходства с их собственными погибшими детьми.

Стали бы они это делать, будь она некрасива?

Грейс не хотелось спекуляций на ее внешности, но один чрезмерно честный критик сказал без обиняков:

— Если людей мало интересуют произведения искусства невысокой эстетической ценности, с какой стати им делать снисхождение для объектов реальной жизни?

Еще до Бостонской давки Грейс мечтала стать художницей, но в ее работах чего-то не хватало — чего-то неуловимого, не поддающегося объяснению. Пережитое вывело ее художественную зоркость и интуицию на новый уровень. Грейс отдавала себе отчет в том, как претенциозно это звучит. Она презирала навязшие в зубах сентенции преподавателей художественных школ — дескать, искусство надо выстрадать, большому художнику необходимо пережить трагедию, чтобы обрести индивидуальность. Раньше подобные заявления казались ей возмутительной чепухой, но после Бостонской давки Грейс начала понимать, что это не пустые разговоры.

В работах Грейс появилось то, чего не было раньше. В картинах стало больше настроения, жизни, больше… порыва, что ли. Краски стали ярче, гуще, злее. Люди часто спрашивали, рисовала ли Грейс какие-либо эпизоды той ужасной ночи. Красноречивым ответом был один портрет — юное лицо, преисполненное таких надежд, что сразу ощущалась глухая неизбежность скорой трагедии, но еще вернее было бы сказать — Бостонская давка пронизывала и окрашивала все, что писала Грейс.

Она присела за стол мужа. Телефон стоял справа. Грейс пришло в голову сделать кое-что элементарное: нажать кнопку повторного набора номера.

Телефон — «Панасоник» новой модели, который Грейс выбрала в «Радио шэк», — был снабжен жидкокристаллическим дисплеем, на котором отображался набираемый номер. Код двести двенадцать, значит, Нью-Йорк. Грейс ждала. На третьем звонке трубку сняли, и послышался женский голос:

— Юридическая фирма «Бертон и Кримштейн».