Всего одна жизнь

Дневники он записывает громадными буквами, соответствующими его размерам, но все равно понять его записи невозможно. Меня всегда это удивляло. Обычно мелкий почерк неразборчив. Собственно, если посмотреть такой под лупой, и получатся, наверное, гигантские Колины каракули.

— Ну так иди, делай что нужно. Зачем время тратишь? Все равно твою писанину не разобрать, не отставал я.

Дежурство пока шло тихо, и нужно было набираться сил. Чаще все начинается со второй половины дня. Почему, интересно?..

— Ха! — Коля продолжал рисовать не отрываясь. — Будто ты не знаешь, что истории болезни ведутся для прокурора.

— Раз ты так боишься прокурора, лучше бы пил аккуратнее.

— Слу-ушай. — Тут уж Коля оторвался от писанины и, упершись ручищами в стол, уставился на меня своими шальными глазами. — Косой я был вчера ужа-асно. А что было?

— Косо-ой, — передразнил я. — Смотри, кто-нибудь тебя так и подстрелит, приняв за зайца.

— Какой-нибудь газой — косого, да?.. — расхохотался Николай, довольный своим каламбуром, бросил ручку, поставив на одну из историй очередную кляксу, и перешел ко мне на диван. — Нет, верно, я чего-нибудь натворил?

— Да откуда я знаю. Я же в область уехал.

— Ври больше!

— Ну, вот… Утром прилетел первым рейсом. — Колю приятно разыгрывать. Он сразу клюет.

— Точно? Ну ты дае-ешь!..

Однако тут зашла Ксюша, сестра приемного покоя, и сказала, что меня ждет «взвод больных». Когда она так говорит, это значит, что больные плановые — с грыжами разными, с геморроями, и их не меньше двух. Два — это у Ксюши уже «взвод». Ксюша — старая сестра, фронтовая, на первый взгляд грубоватая. Но с ней хорошо дежурить — она толковая, расторопная и не надоедливая. И больные ее любят, потому что грубоватость у нее простой и доброй сострадательной бабы.

В приемный только стоит войти. За двумя плановыми больными появились еще двое. Потом еще один. Потом привезли девушку из геолого-разведочной партии с острым аппендицитом. Морщится при обследовании вовсю, но храбрится. Вижу, что боится операции. А сам я боялся бы, если б привелось? Наверное. Я улыбаюсь, шучу; пытаюсь успокоить ее:

— Отжил ваш аппендикс свой век. Теперь, кроме вреда, от него никакой пользы. Ксения Петровна, позвоните, пожалуйста, в операционную. Не кончили там они? — И принимаюсь записывать.

Петр Васильевич сегодня оперирует со «сменой». Так у нас издавна окрестили хирургов по первому году. Их сейчас двое, из алма-атинского медицинского: Антонина Владимировна и Валерий Кемалович. Антонина раздражает меня до зубной боли. Такая размазня — нет сил. И говорит, словно под водой: ва-а, ва-а… Вот-вот пузыри станет пускать. И какого черта такие люди идут в хирургию? Скажем, в авиацию бы не приняли — реакция не та, а в хирургию — пожалуйста. Как будто здесь ничего и не требуется, кроме желания, выношенного в романтических девчоночьих мозгах! Петр на такие рассуждения ухмыляется: «Хирургия — большая страна. В ней для равновесия разные люди нужны». Философ доморощенный! Для какого равновесия? Сейчас, когда один хирург у нас выбыл, так снова дежурства через три дня. А летом, в период отпусков… И тысяча операций в год. Равновесие. Ему бы не брать ее, а он — «нельзя человека лишать мечты». Как будто человек всю жизнь может прожить одной только мечтой! «Смена», правда, уже дежурит, но разве усидишь дома, когда знаешь, что на отделении осталась одна Антонина.

Валерий Кемалыч — другое дело. Этот хирург. Сноровка, реакция, глаз — все на месте. К тому же Кемалыч скромный, славный парень.

Ксюша звонит в операционную, а потом говорит мне:

— Еще оперируют.

— История тебе больше не нужна?

— Нет.

— Забираю. Больную после обработки — на каталке…

Поднимаюсь наверх, в операционную. Уже два года, как мы перебрались из старой деревянной больницы в этот двухэтажный корпус. Теперь у нас отделение — в Ленинграде позавидуют. На сто коек. А это значит, что сто тридцать влезает свободно. Теперь в коридорах кроватей не увидишь. Две операционные. Оснастились прилично. Сейчас уже нашей «смене» трудно представить, что такое больница в настоящей глубинке, какой была деревянная «хижина дяди Шмары». А вот все же и ее жаль, скрипучую, домашнюю. Все потому же — «там мы были так счастливы!..»

Петр Васильевич со «сменой» кончают оперировать вентральную грыжу. Большущая была грыжа. Это уже вторая операция сегодня, первой шло удаление грудной железы. Я надеваю маску и подхожу к столу. Смотрю, как Валерий Кемалыч шьет кожу, а Антонина вяжет. Ме-едленно так вяжет, как во сне. Валера ждет ее с иглодержателем в руке. И Петр Васильевич стоит рядом, словно Будда, сложив толстые руки в перчатках на стерильном животе, как на специально для этого приспособленной горке.

— Надо потренироваться дома в вязании, Антонина Владимировна, — без выражения говорит он, наверное, в его первый раз.

— Я тренируюсь… — мямлит Антонина.

— Там острый аппендицит прибыл. Надо оперировать. Может, мне не мыться? — включаюсь я в этот минорный разговор.

— Аппендицит? — оживляется Кемалыч.