Всего превыше

Иногда в тонкой, прерывистой струйке прохожих мелькали черные лица, и Лиза всматривалась в них с особым вниманием, словно надеясь увидеть дорогие черты. Ей нравились африканцы - их курчавые волосы, какая-то особая стройность, некая небрежность в одежде и то, как радуются они осеннему солнцу, предпочитая идти по солнечной стороне.

Лиза обошла все африканские кварталы, хотя знала, что богатые здесь не живут. А их пожилого гида африканцы явно раздражали, и он брюзжал всякий раз, когда автобус застревал на шумных разноцветных улицах, где они жили.

- Они так боролись за свободу Алжира, - ворчал он, - а теперь лезут к нам, в Париж. Что они здесь забыли?

"А сам-то, похоже, русский, - подумала Лиза. - "К нам"..."

- Но в Алжире террор, - напомнила она. - Террор исламистов.

- За что боролись, на то и напоролись, - сострил кто-то из группы, и все с готовностью рассмеялись.

Лиза грустно посмотрела на соотечественников. Никаких параллелей у них, значит, не возникает? Как видно, нет. Ах дураки, дураки! И она отъединилась от группы, только съездила вместе со всеми в Версаль, еще раз про себя - опять же с грустью - отметив, что никто не заставляет привязывать к туфлям огромные, уродливые тряпичные тапки, что можно фотографировать, бродить по дворцу в шортах и мини и вообще у них почти все можно, а у нас по-прежнему так много нельзя!

Дом Жана она нашла сразу - большой, солидный, в колониальном стиле, надежный и обстоятельный. Отсюда он писал ей письма, здесь получал от нее. В таком доме живут поколениями, отсюда не уезжают, так что очень может быть, что там и теперь живет Жан. Лиза стояла напротив, с нежностью смотрела на окна. Сколько раз она представляла, как откроется дверь и вдруг она увидит Жана. Надо было приехать в этот прозрачный сиреневый город, чтобы поставить наконец в той давней истории точку.

Жан прав: Париж, с его огнями, бульварами, акробатами в Латинском квартале, самой красивой улицей - авеню Фош, протянувшейся от площади Звезды до Булонского леса, с медленно вращающимся огненным колесом "Мулен Ружа", столиками на улицах - а за столиками сидят парижане, пьют кофе, доброжелательно и рассеянно рассматривая прохожих, - примиряет с жизнью, какой бы она ни была, умиротворяет и утишает душу. Так вот что имел в виду Жан...

- Тебе будет хорошо, - говорил он. - Париж - город для людей: у нас каждый чувствует себя дома.

"Да, - думала Лиза, - этот город притягивает как магнит, хотя многие, наверное, не понимают, в чем его тайна, лишь ощущают тепло улиц, бульваров и площадей - там, глубоко, в подсознании..."

Она поднималась вверх, на Монмартр, шла по главной улице деревушки Сен-Рюстик, которой до сих пор владели монахини, долго стояла у длинной вывески над мастерской художника, напряженно складывая слова, переводя их на русский: "Здесь поворачиваются спиной к любой славе, если она не добыта кистью или словом, особенно же - к славе, бряцающей оружием или лязгающей дверцами сейфа". Как хорошо, что она достаточно выучила французский, чтобы понять...

Лиза вдыхала запах осенней листвы - на мгновение он напомнил, как пахли волосы Жана, - чувствуя, что освобождается от мучительного плена любви - той давней, единственной, настоящей, которую так глупо они потеряли. "Всего превыше - верен будь себе..." Это же сказал Шекспир, вдруг вспомнила Лиза. И где!.. В самой философской трагедии - в "Гамлете"". Как там дальше? "Тогда, как вслед за днем приходит ночь, ты и другим вовеки не изменишь..." А она изменила - и себе, и Жану.

Но теперь все забудется и простится. Ей не нужно больше идти к тому дому в надежде увидеть Жана: он ушел далеко-далеко, растворился в синей дымке Парижа, который все-таки она повидала, по земле которого походила, а значит, встретилась с Жаном. "Как ты могла, чтобы какие-то предрассудки... - в последний раз упрекнула себя Лиза. - Нет, не думай об этом, забудь. Просто ходи по этому волшебному городу, им дыши, наслаждайся: ведь это город твоей любви".

Москва, Париж

1985, 1998.

Памяти О.О. Маркова, актера Куйбышевского

(Самарского) театра

1

Пароход уходил по темной воде все дальше от города, стараясь, чтобы как можно тише стучало его гулкое сердце. Там, на берегу, бухали зенитки, взлетали и лопались красные, как кровь, ракеты. А он шел упрямо и молча, при потушенных огнях и задраенных иллюминаторах, увозя с собой хмурых женщин с тревожными глазами и перепуганных ребятишек, которым велено было не бегать и не шуметь, а сидеть тихо. И они сидели, прижимая к груди тряпичных кукол с болтающимися большими ногами и коробки с солдатиками, и смотрели на город, которого не было видно.