«Всех убиенных помяни, Россия…»

Прошло это месяцев так шесть или восемь, глядь — оборот собственный составился. Смотришь — там процентик, там недовес, там удача какая, — а капитал все растет, нарастает. Оно правда, капитал — дрянь, широко с ним не размахаешься, а все ж — приятно, потому земля у тебя под ногами, а не программы там разные мужицкие. Видно, пора собственные продукты питания заводить, да одному не под силу — деньжат маловато. Один критический выход из положения — жениться.

Когда я еще на одной квартире с Митькой жил, была там у меня девка одна, наша, фабричная. Помню, возился я с ней долго, даже жениться обещал. Только из соображения капитала, чтобы, значит, магазинчик соорудить совместно, неподходящая она была статья: дура первейшая и акромя юбки — ничего.

Начал я тут искать среди своих, лабазников и продукгщиков разных. Можно сказать, всю душу выворотил искательством этим самым, мысли такие в голове ходят: с одной стороны вроде соглашение с мелкобуржуазным стихнем получается, а с другой — должон я или не должен торговле способствовать, разруху государственную изничтожать, ежели товарищ Ленин торговать приказал?

Повезло мне у купчишки одного — на Сенном рыбой занимался — нашлась дочка завалящая. Годов ей так под тридцать и морда такая, что в три дня газетами не обклеишь, а финанс — в самый раз: пять тысяч и все золотом, акромя благородной обстановки. Как узнала, что нашелся такой предмет, — руками и ногами за меня ухватилась, с нашим превеликим удовольствием: я не то што мужик там какой необразованный, а человек торговый, сознательный, в комячейке завода товарищам своим господина графа Толстого в подлиннике читал, да и лицом пригож.

Дело обкрутили быстро. Венчание было как в первых домах: хор архирейский, на дамочках — все шелк да атлас старорежимный, приятными помадами так и прет, свечей чертова уйма, шафер невестин — настоящий князь. На душе — умилительно так. Еще помню, отец Василий — седенькие такие — спрашивали:

— Не обещался ли кому?

— Нет, — говорю, — батюшка, не обещался! — потому ежели и была девка та, то какая ты невеста, коли приданого нету?

Повенчали это нас, проздравляют все. Князь даже руку жене моей поцеловал — условие такое было. Глядь — Митька. Такой, как и был, обшарпанный, только будто похудевши малость и бородой зарос. Тоже, шпана, подходит, проздравляет. А я стою, как куман, — еще подумают, што сродственник какой!

— С законным браком, — говорит, — только как же насчет обезьянов?

— Каких таких обезьянов? — спрашиваю. — Ты што, пьян, што ли?

— А таких, говорит, што от мухи превзошли. Дарвинов там еще, микроба…

— Пошел вон! — кричу. — У людей такой высокоторжественный день, а ты ругаться сюда? Храм Божий микробой своей осквернять? Пошел вон, сволочь!

А он как задрожит весь — вот балда!

— А, — кричит, — теперь и храм Божий нашелся для тебя, и «осквернять…»! А тогда и Бога не было, и бессознательный я, и книжки всякие, непотребные!

И — ну на меня с кулаками лезть.

— Обманщик ты, — кричит, — и есть! Честных людей обмануешь и вот супругу свою, не знаю, — говорит, — имени-отчества. Прохвост, — кричит. — И партия твоя вся такая — только, штобы, — кричит, — шкуру с нас драть да в карман свой, в карман — побольше! Погибели, — кричит, — на вас нету!

Помутилось все в глазах у меня от обиды. Стою сам не свой, што делать — ума не приложу: то ли бежать прямо с церкви и заявить, кому следует, што вот, мол, нашелся такой контрреволюционный элемент, по городу бегает и Бога распространяет, то ли при всех загнуть ему в морду, да так, штобы всю жизнь помнил, стерва.

А потом подумал, подумал да и простил его, а князю объяснил, что Митька этот самый — сумасшедший, с больницы Николая Чудотворца сбежал намедни. Да и как было не простить? Человек он бессознательный, на антирелигиозных фронтах не был, не понимает, што к чему, и не виноват, што Господь Бог его разума лишил.

Балда!

^{(Либавское русское слово. 1923. 10 августа. № 176)}

Глава из неоконченной повести

…Угол у синей, похожей на фантастический цветок, лампады отбит, по краям зазубренного стекла густой лентой течет свет — желтый, в синих отсветах. Дрожащий язычок огня лижет пыльный угол комнаты, затушеванный коричневыми, вылинявшими обоями, смуглой ртутью переливается в блестящей чашечке кровати, неяркой полосой бежит по столу. Не знаю почему, но мне так захотелось написать Вам, далекий, хороший мой друг. Ведь всегда, всегда в эту странную, немножко грустную ночь мы были вместе…