«Всех убиенных помяни, Россия…»

Немигающими глазами смотрел Фомка на Чубеко. Текли по мертвенно-бледному лицу корнета частые слезы. Падали они на искрящийся круг печки, шипящим дымком прыгали вверх. Папаша, ежась, встал с ящика. Рука его почему-то опустилась на сваленный у двери уголь.

— Н-не по адресу… того. Обратитесь к большевикам. Это они. Я вообще-то с вами…

Зацепив локтем чайник, корнет упал на костлявые плечи в люстриновом пиджаке, затряс их в безудержном гневе.

— Вот… Большевики? Заяц ты подлый. Большевики? А кто им уготовил путь, а? Ты. Разможжить тебе голову о косяк, швырнуть на полотно? Швырнуть?

Нежданно сполз с нар старший унтер. Он снял трясущиеся руки с люстринового пиджака и, минуту подумав, вытер корнетово лицо полой шинели. А когда усаживал ставшего покорным офицера на покрытый попоной ящик, сказал покровительственно-строго:

— Вы хуч и хосподин корнет, а дурнее Хвомки.

— Сам дурак! — весело отозвался Горликов.

— Ноги лишимшись, а тоже туды — балачку заводить. Охота з якым-то каторжником сципляться. Ну его к бису. Папыросу дать?

У стены, где особенно резко жужжал колесный скрип, с трудом сел на нары военный чиновник Будков, из псаломщиков, третью неделю умирающий от какой-то странной болезни, покрывшей все его тело гнойными волдырями. Будков приложил горящую щеку к заиндевевшим доскам и заговорил в беспамятстве:

— А снилась мне, Аннушка, церква. А на церкве-то будто радуга — яко знак милосердности. И говорит будто Дух Святой: «Возьму, — говорит, — Будкова, военного чиновника, и где же праведные упокоются». И подняла ты, Аннушка, оченьки свои, Духу Святому ответствуешь: «Воля Твоя, Господи, да исполнится и на небеси, и на земли». И представился будто, Аннушка, военный чиновник Будков. А радуга на церкве той в огонь пожирающий превратилася…

Фомка с опаской перекрестился.

— Кончается, братцы. А Аннушка — баба его. Окромя того, мальчишка годовалый остался, Мишутка. Когда еще в памяти был, рассказывал. Я, говорит, Аннушку, больше России люблю, а в то пошел за белыми сам, по доброй воле, значит. Карточку показывал. В жисть таких не видывал: красавица и есть.

По правую сторону полотна послышались выстрелы. Хрипло заревел паровоз… Ткаченко встревоженно прислушался.

— Недалека. Может, верста, а то и меньше.

Вздрагивая всеми своими суставами, резко замедлила ход темнобурая гусеница эшелона. Звякнули жалобно буфера. В дверь ударили прикладом, и чей-то звонкий голос крикнул:

— Выходи!

Разрыв уголь, Ткаченко вытянул сколоченную из оглоблей лесенку и спустил ее на полотно. По ней осторожно сполз в заледеневший сугроб Чубеко и, прихрамывая, подошел к соседней платформе.

— Кто это стреляет, Петя?

Тот же звонкий голос ответил:

— Так то махновцы, господин корнет.

По насыпи взад и вперед двигались тени. У моста, где клубы пара выбрасывал паровоз с заваленным шпалами тендером, кто-то захлебываясь давал распоряжения выскакивающим из теплушек раненым:

— Без паники! Тяжело больные, оставайтесь в вагонах. Два пулемета на первых платформах, три на последней. Зарядить винтовки! Кто там, черт возьми, стреляет? Поручик Долбин, вам я говорю или нет — не стреляйте без команды!

Справа, у запорошенной снегом реки, смутно блеснул огонек. С воющим свистом пронесся снаряд. Разорвался он шагах в пятидесяти от замыкавшего поезд вагона. Вкладывая озябшими пальцами ленту, вихрастый пулеметчик Петя склонился над «Максимкой», привинченным к платформе.

— Ого, и пушка у братишек нашлась. Жаркое будет дело, господин корнет. Покажем и мы кузькину мать. Помирать, так с музыкой, верно?

С усилием закрыв затвор — как-то попала в винтовку угольная пыль, — Чубеко насмешливо окликнул Папашу.

— И вы тоже здесь? По-моему, это непоследовательно. Подумайте вы, старый социал-революционер, по махновцам будете стрелять. Забавно! Ведь эта банда тоже за землю и волю. Или — воля волей, а шкура шкурой? Эх вы, головотяп российский!

Съежившийся у пулемета старик ничего не ответил. У другого пулемета старший унтер, отмахиваясь от колкого снега, читал наизусть второе послание к иудеям. Однорукий Фомка, опустив дуло на край платформы, сказал участливо:

— А Будков очнулся. Будто вся смерть прошла. Я, говорит, за белых Аннушку с дитем оставил, так помирать должен с вами заодно. Да силы в ем совсем нету, на уголь и упал.

Медленно заскрипели колеса по белым полоскам рельс. С тендера в синеватую мглу хлынула пулеметная струя. С реки ответили частой дробью винтовок. Когда вагоны загудели по мосту, на прибрежный холм вылетели две тачанки. Сзади них зажглась искра, другая. В грохоте выстрелов прорывались неистовые крики:

— Кадеты… Сдавайтесь… золотопогонники…

— Онники…. — отдавалось в степи.

Взвизгнул паровоз, рванулся вперед. С платформы лихорадочно защелкали пулеметами. Кто-то бросил гранату, брызнув ослепительным заревом, она на миг осветила тачанки на покатой насыпи.