«Всех убиенных помяни, Россия…»

В том же тарантасе Браун и его неожиданная невеста помчались в Москву. По дороге Лия рассказала Ивану Карловичу, как жарко молила она о спасении его Бога — «Который мой и твой». На пятый день молодая пара прибыла в Москву, к тетке Брауна. Увидев Лию, старая тетка, пораженная ее красотой, только и нашлась что схватить племянника за ухо со злополучной серьгой и сказать:

— Проказник!..

В Москве молодая пара была обвенчана.

Много лет подряд Лия Семеновна разделяла боевую жизнь мужа. В походе же родился у них сын. Спустя несколько лет дочь медника и жена «живого мертвеца» отправилась в Ригу навестить родных. В это время в Риге жил талантливый художник-портретист В., ученик знаменитого в те годы дрезденского академика Гергарда фон Кюгельмана. В. нарисовал прекрасный портрет Лии.

К сожалению, настоящее местонахождение портрета неизвестно. До войны и революции его бережно хранили потомки Браунов-Нертовских.

Свыше 50 лет душа в душу жили Брауны. В 1878 году умерла Лия. Подложный «Иван Карлович» не надолго пережил жену — спустя восемь месяцев скончался и Евгений Владимирович.

Давно уже уцелевшие в сибирских рудниках декабристы были прощены. Но только в 1901 году племянник Евгения Владимировича Нертовского-Брауна, сын его сестры Анны, осмелился рассказать, будучи глубоким стариком, похожую на сказку быль о «живом мертвеце».

^{(Сегодня. Рига. 1926. 8 августа. № 174)}

Пароль

С самого утра густая сетка дождя падала мутным кружевом. Разбитая молнией верба тянула к небу обугленные ветви, и было что-то трогательное в этих застывших руках с мокрой, коричневой золой на расщепленных пальцах. С необъятного поля чуть зазеленевшей озимой ржи дуло резвым ветром, теплым запахом травы, ранней, бодрящей весной. За дождевым пологом все время мерещились огромные расплывающиеся силуэты сказочных великанов. Но только телеграфные столбы медленно выходили из водяного дыма и покорно уплывали назад, сламываясь за горой. Придорожные лужи бороздились мелкими пузырьками, расходящимися кругами, будто сыпали на них сверху градом. Невысокая щетина ржи мягко шелестела под дождем.

Ехали гуськом. Впереди колыхался башлык начальника разъезда, высокого, с куриной грудью, зауряд-прапорщика Свистулина, то и дело падавшего на луку. За ним ехал вестовой командира полка Худько, за неумеренное пьянство попавший в строй. Шествие замыкал Виктор Павлович Сливков, тоненький кадет с густым басом. Кажется, деланым.

Свистулин, падая кривой грудью на шею лошади, дремал. Вторую неделю уже, днем и ночью, полк перебрасывали с одного фланга на другой, вторую неделю люди не смыкали глаз. Когда мокрый башлык прапорщика падал на спутанную гриву, рослый, с большими ногами гунтер останавливался на мгновение и недовольно фыркал.

Острые прутья старого седла мешали спать кадету, Виктору Павловичу. Так называли его все, даже командир эскадрона, за непонятную в семнадцать лет склонность к философскому оправданию неумной нашей жизни. Звали кадета еще «панночкой»: были женственно округлы и румяны детские его щеки.

Сливков, мигая уставшими веками, жевал сушеные сливы, сплевывая косточки в кулак. Вернувшись с разведки, можно будет разбить их в ступе и съесть вкусные горьковатые зерна.

Вестового везла взлохмаченная кобыла Партийка, отбитая в прошлом году у латышей-курсантов. Кобыла тоже дремала, равнодушно передвигая забрызганные грязью ноги. Вероятно, ей и жаловался Худько, тщетно раскуривая на дожде «козью ножку»:

— Рази можно, говорю, да в такое времечко, да чтоб без пьянства? Смута, то есть, и душа тоби на месте стоять не желает. Душа, хосподин полковник, не желае. Ий Боху.

Кобылка покорно слушала смешную смесь русских и украинских слов вестового, над которой очень потешались в полку.

— Так и ховорю: не можу я, хосподин полковник, чтобы в трезвях жить. Ну его к бису, ховорю. Зальешь малость, так воно куду спокойней, и прямо: трын-трава усе на билом свете. А юны: в строй пойдешь, пьянюга!

Худько поправил сползавшую с плеча винтовку и ударил слегка Партийку, хотя та брела не останавливаясь.

— Ноо-о, каммуния!..

Минуты три вестовой помолчал, будто забыл, на что он жаловался сонной Партийке. Потом опять вспомнил:

— Строй? Шо ж, я не то чтоб прочь. Черт его дери. И в строй пиду. Шо мы строев ихних не бачылы? А только душа, ховорю…

— Вино — возбуждение искусственное, а должно быть возбуждение духовное, порыв, — сосредоточенно сказал кадет, пряча косточки в карман вымокшей шинели. — Пьяным родину каждый любит, а ты вот трезвым полюби!

— А душа? — не унимался Худько. — Не желае, Выктор Павлыч, хоть ты што. Я и батюшке докладывал на исповедях: так что, звините, нестоющий я человек, без нутра уже. Одна хформа, а без шкилета. И хожу там, сапоги командировы чищу или жеребца ихнего, Мыхвыстофеля, а когда там в картинки зажарю або по женской части. Действую, словом, а будто давно уже преставился. И чувствия такого, що живу, значит — ныма. Прямо, ий-боху, один калинкор с кандибобыром.