Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 6

Я продолжаю пить вино, но прекратил чтение: мозг под хмелем почти совершенно перестал воспринимать информацию. Немного протрезвев, я решил записать эти строки, чтобы сообщить о том, что меня так потрясло сегодня. Я видел из окна среди прочих спускавшихся к кромке воды старую Табиту Марш. Много лет она не показывалась на людях, сегодня же благоверная фабриканта, едва узнаваемая после произошедших с ней метаморфоз, покинула особняк Маршей и, вся увешанная золотом, не иначе как поднятым с морских глубин, вошла в воду. Солнечный свет, отраженный от серег, диадемы и пекторали на миг прорезал пелену тумана, когда старуха Табита зашла на глубину около метра с четвертью, после чего, спустя еще одно короткое мгновение, нырнув, она совершенно скрылась из виду. За погружением матери семейства Маршей неотрывно следило молодое поколение: все дети и внуки, от сорокалетней Мэрион, более всего похожей на располневшую лягушку, до младенца Альберта на ее руках, совершенно неотличимого от нормального человеческого ребенка, если бы не… — о, дьявол! — и на малыше Альберте уже виднелись первые признаки иннсмаутской болезни: его кожа была чуть зеленоватой, а глаза, не мигая, смотрели в небо. Так значит, поражение болезнью происходит теперь чуть ли не от самого рождения? Я подумал об этом и не смог усидеть на месте. Превозмогая слабость, обеспеченную мне четырехдневным голодом, я сорвался с места и побежал в спальню матери, где имелось единственное зеркало в доме. На задворках сознания промелькнула мысль: «А каково ей было каждый день видеть отражение себя меняющейся?» Я уставился на своего зеркального двойника. Ожидал увидеть чужое, не свое лицо, но все же вздохнул с облегчением. С грязной поверхности зеркала на меня глядел мужчина с изможденным лицом, оттененным щетиной. Контур его овального лица обрамляли черные волосы, давно не мытые; на руках меж пальцами не было перепонок, а карие глаза с завидной регулярностью закрывались и открывались. Значит, я — все еще я. Только надо бы наконец привести себя в порядок.

11 августа, 1913

Вчера весь день пролежал на софе в полуобморочном состоянии. Сегодня — собрал все свои силы в кулак, чтобы выйти из дома для пополнения запасов продовольствия. Я шел сквозь туман, но не чувствовал никаких изменений в своем организме. Мое сознание оставалось ясным, что удивило меня, однако не могло не радовать. И пусть передвигаться было тяжело и непросто было лавировать меж сумасшедших иннсмаутовцев, уверенность в том, что я по крайней мере не умру с голоду, вселяла надежду. А горожане не обращали на меня никакого внимания, их выпученные рыбьи очи не фокусировались на моей фигуре — не фокусировались ни на чем. Около одиннадцати часов дня я толкнул двери лавки Мэтью Ходжа. Владельца не было, а над прилавком возвышалась золотоволосая макушка. Я пробормотал что-то осипшим после длительного молчания голосом, желая выяснить, куда подевался хозяин. Услышав мой голос, из-за прилавка вышла девчушка лет десяти от роду. Трогательное, невинное создание в чистом белом платьице, она уже имела перепонки на маленьких ручках, а волосы… это были не настоящие волосы — всего лишь парик, кое-как прикрывающий лысеющую головку. Ребенок произнес: «Я хозяин. Папы нет», и я понял, что Мэтью Ходж, подобно прочим, ушел в море, бросив любимую дочурку предоставленной самой себе. Малышка Ходж без труда разыскала необходимые мне продукты — я купил их на последние деньги, что остались в доме после последнего визита сестры. Она даже поблагодарила меня за покупку и сказала приходить еще, но я почему-то твердо уверен, что в следующий раз, когда приду сюда, ее я больше не застану за прилавком. Я двинулся в обратный путь, на ходу жуя свежую мягкую булку, не имея мочи дотерпеть до дома, и чувствуя необычайное умиротворение, забыв обо всех тех ужасах, что преследовали меня изо дня в день с момента возвращения в Иннсмаут. Я перестал обращать внимания на туман и на иннсмаутовцев — на эти немые и почти обездвиженные преграды — и я почувствовал себя живым, даже больше: я чувствовал себя человеком, в большей степени, чем когда бы то ни было. Я превращусь однажды в уродливого рыбочеловека и отправлюсь жить в Й’хан-тлеи? Ха! Что за нелепость! Я — человек, человеком родился я и человеком умру.

12 августа, 1913