Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения

Далее следовал перечень хворей длиной с медицинский справочник, после чего субъект попрощался, обозвав телезрителей братьями и сестрами, не преминул пожелать им здоровья и присовокупил надежду встретиться в следующее воскресенье. Сумеренковы зашевелились. Нинка немедленно сунула в желто-коричневые зубы беломорину, чиркнула спичка. Взгляд у хозяйки был испуганно-выжидательный. Она сделала малюсенькую затяжку, замерла, словно прислушивалась, и наконец с облегчением выдохнула сизый дым к потолку. Степан следил за ней с интересом, для Старшинова непонятным.

— Так зачем водку поставили? — повторил участковый свой вопрос.

— Дык, понимашь, заряженная-то она мя-я-я-конькая, — ответил Степан, плутовато щуря слезящиеся глаза. — Опять же, веришь-нет, ее после ентова дела сколько угодно можно выкушать и хоть бы хны! Понимает рабочего человека…

«Понимает», очевидно, относилось к экстрасенсу в телевизоре, которого сменила «Утренняя почта». Бодрые аккорды надрывали высохший динамик. Старшинов хмыкнул.

— Что-то непохоже, — усомнился он. — Жалоба на вас, граждане Сумеренковы, опять поступила. Вам, может, и «хны», а вот окружающим — беспокойство…

— Это кому это?! — мигом вскинулась Нинка, злые глазки рассыпали искры, как ее потрескивающая папироса. Склочный характер Нинки спалил не одну тысячу нервных клеток соседей. Старшинов отвечать не торопился, но этого и не потребовалось. — Это ей, что ли?! — Женщина ткнула папиросой в стену. — Да она сама! Ведьма!

Степан дернул жену за рукав засаленного халата, но та только отмахнулась: отвали! Скулы ее пылали, хоть прикуривай.

— Мешаем мы ей, проститутке! — выстрелила Нинка. — Ишь ты?! Да у нее музыка еженощно трындит, как кота за яйца тянут, вонища через вентиляцию к нам идет, а сама орет что ни день так, словно ее черти пежат! Правильно от нее мужик сбег. Мало сам — так и ребенка отнял у этой шалавы. Ты разберись, участковый, разберись! А то ходишь тут, трудящих людей стращаешь. Притон у нее там! Точно тебе говорю. Люди шастают постоянно. Коноплей из вентиляции несет. И это самое, — пожелтелый от никотина палец несколько раз юркнул в колечко из большого и указательного пальца другой руки, — напропалую, понял?

— Заявление писать будете? — спросил Старшинов и открыл планшет. От скрипучих воплей у него разболелась голова.

Нинка замолчала мгновенно, словно подавилась капустной кочерыжкой. Степан осадил-таки горластую половину сильным рывком, глаза его сочились неподдельным страхом.

— Нет, — сказал он, дернув щетинистой шеей.

Сумеренкова зло молчала, делая вид, что занята раскуриванием потухшей папиросы. Участковый ждал. Скандалистка со стажем, женщина трезво понимала разницу между словом, брошенным в перепалке, и словом в грязно-желтом бланке заявления, собственноручно подписанным и упрятанным в милицейский планшет. Вот только неясно, подумал Старшинов, чего это Степан так испугался. Обычно на выступления супруги он реагировал стоически, как античный философ.

— Значит, не будете, — заключил участковый через минуту. — В таком случае делаю вам тридцать третье китайское. Но в следующий раз — оштрафую! В печенках вы у меня сидите со своими выкрутасами. Ладно… Пошел я. — Он еще раз окинул взглядом кухню. — Прибрались бы. А, Степан? К тебе ж врачи с соцобеспечения приезжают — не стыдно?

Нинка дернулась, словно ее кольнули шилом в «пятую точку», но промолчала.

Участковый вздохнул и вышел в коридор.

— Проводи власть, дура! — услышал он свистящий шепот Сумеренкова, а потом уже громче: — Доброго здоровья, Иван Игнатьич! Ты заходи, етить-колотить…

Сумеренкова, шаркая шлепанцами, догнала Старшинова у входных дверей.

— Иван Игнатьич, — придержала она его за рукав кителя. — Ты прости. Несет меня…

Старшинов посмотрел в увядшее лицо. А она ведь красивая была, Нинка. Он помнил. И Степан, еще на своих двоих, молодой, с нездешним казацким чубом, не раз и не два сходился на кулачках за смешливую девчонку после поселковых танцулек. Одним характером взял. Впрочем, он и до работы был злой, упертый. «Шахтерские славы», за красивые глаза не дают. Раз пять его заваливало в шахте. Шрамы на голове были сизыми от въевшейся угольной пыли. В последнюю аварию крепко засыпало — обезножил. Но пенсия была хорошей. Старшинов вдруг подумал, что и нынешний доход Сумеренковых раза в три-четыре больше его зарплаты. Без зависти подумал, скорее с досадой, что так бездарно и глупо доживают свои дни не самые плохие на свете люди, словно бес их какой зовет.

— Язык у тебя, Нина Тимофеевна, — сказал Старшинов, — нехороший язык-то…

Он заметил потухшую папиросу, что Сумеренкова еще держала в пальцах.

— Слушай, — сменил тему участковый, — а что это ты куришь теперь так, словно по минному полю ходишь?

Женщина хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Потом воровато оглянулась в конец коридора и зашептала Старшинову в плечо: