Вселенная против Алекса Вудса

— Вудс, не тяни резину! Я тут с тобой всю задницу отморожу!

— Да, извини. Пожалуй, я попозже зайду…

— Раз уж приперся, заходи.

— Нет-нет, я не хотел тебя будить…

Но Элли уже развернулась и направилась через кухню в гостиную.

— Ты меня уже разбудил, кретин. Так что давай, колись, зачем приперся. И дверь закрой, пока я не околела. Там, небось, минус тридцать.

На дворе стоял ноябрь. По моим прикидкам, температура на улице была градусов восемь-девять — плюс, а не минус. Но я решил оставить результат своих наблюдений при себе, вошел, закрыл дверь и снял ботинки.

С тех пор, как Элли переехала, я несколько раз бывал у нее дома, но всегда приходил вместе с мамой и по другим поводам. Возможно, поэтому я заозирался, будто попал сюда впервые. Мебель осталась прежней, но изменилась, и очень заметно, сама атмосфера. Интерьер словно перенял черты хозяйки: вокруг было чисто, но темновато. Я отметил плотно задернутые шторы, переполненную бельевую корзину и развешанные на батареях трусы и лифчики. Элли поспешила объяснить, что они не служат постоянным элементом декора, а сушатся «после стирки». Но, как нетрудно догадаться, на гостя такие детали действуют угнетающе. Куда ни глянешь, повсюду натыкаешься на предметы дамского туалета.

Комната-пенал превратилась в своего рода гардеробную, хотя с учетом габаритов это наименование следовало считать преувеличением. Назвать ее чуланом для обуви было бы куда ближе к истине.

— А я жил там целый год, — признался я, когда мы уселись в гостиной в окружении пустых упаковок от компакт-дисков и немытых чашек.

— Где? — не поняла Элли.

— В комнате-пенале. — Я кивнул на дверь гардеробной.

— В шкафу, что ли?

— Там раньше был кабинет, — объяснил я. — А потом, когда мы с мамой тут жили, я устроил себе в нем спальню.

— Вудс, жесть! Это же реально шкаф!

— Ну, мне было всего одиннадцать лет, так что я помещался. Маме эта идея не нравилась, но выбирать не приходилось. В школу я тогда не ходил и безвылазно сидел дома. Из-за припадков.

— Н-да. Житуха у тебя — хоть кино снимай. Не хочешь написать биографию? На бестселлер потянет.

— Автобиографию, — уточнил я.

— Чего?..

— Можно написать биографию кого-то другого. А когда пишешь про свою жизнь, это автобиография.

— Ну ты зануда. Тебе чего-нибудь плеснуть?

— У тебя есть диетическая кола?

— Есть какая-то в холодильнике, не знаю, диетическая или нет. А тебе не все равно?

— Она с сахаром?

— Естественно.

— Тогда не надо. Я схожу вниз за диетической. От колы с сахаром я дурею.

— Куда уж больше-то?

Я не нашелся с ответом и молча отправился в кладовку на первом этаже за колой без сахара.

Когда я вернулся, Элли по-прежнему сидела в футболке и спальных шортах, но успела расчистить место на столе и выключила звук у телевизора, по которому шло дурацкое музыкальное шоу: женщины извивались, а мужики хватали себя за яйца или принимали позы каратистов. Элли на них не смотрела. Насколько я успел ее узнать, ей не могло нравиться представление, рассчитанное на орангутангов. Просто она была из тех, кому нужно, чтобы телевизор работал постоянно, а что там показывают, без разницы. Наверное, поэтому она выключила только звук, оставив картинку. Телевизор, хоть и онемевший, отвлекал меня не меньше отовсюду лезущих в глаза лифчиков, и завести разговор, ради которого я пришел, оказалось труднее, чем я думал. Пришлось тянуть время, болтая ни о чем.

— А ты знаешь, — начал я, — что в двухлитровой бутылке колы семьдесят пять ложек сахара?

Элли посмотрела на меня так, словно я только что признался, что у меня на ногах перепонки.

— Представляешь, — уточнил я, — столько же, сколько в шоколадном торте диаметром восемь дюймов!

— Гениально, Вудс. Как же я раньше жила и не знала?

— Я просто поддерживаю беседу, — объяснил я.

— Фигово у тебя получается, — хмыкнула Элли. — Ладно, брось. Как там твой друг? Все психует?

Иногда Элли удивляла меня своей проницательностью.

Минут десять я рассказывал, что мистер Питерсон не «психует» в обычном смысле слова, просто у него суицидальное настроение, поэтому его отправили в психушку под усиленный надзор и не выпустят, пока он не передумает накладывать на себя руки.

— Так, может, это к лучшему, что отправили? — спросила Элли. — Тебе за него спокойнее?

— Не уверен. То есть сейчас да, а дальше нет.

— За ним там все-таки ухаживают.

— Он так не считает.

Элли пожала плечами.

— А ты?

— Сам не знаю, — признался я. — Что-то я запутался. Иногда возникает такое чувство, вот-вот ухватишь самое главное, а потом понимаешь — нет, ничего не ясно. Одно могу сказать… Сегодня я ко многому отношусь не так, как неделю назад. Все гораздо сложнее, чем казалось сначала…

Я прервался, собираясь с мыслями.

— Элли, — после паузы сказал я. — Я никому про это не говорил… Ты помнишь историю с метеоритом, после которой я две недели провалялся в коме?

Я ждал, что она что-нибудь скажет, но она только молча кивнула и закурила сигарету.

— Я, конечно, рад, что очнулся. Но иногда… Я вот думаю: а что если бы я так и не очнулся? Ничего ведь не изменилось бы. Понимаешь?

— Не понимаю, — призналась Элли.

Я снова ненадолго замолчал.