Вселенная Тарковские. Арсений и Андрей

Зная об этом, Маруся в то же время не могла отпустить своего Арсения, в смысле не могла отказаться от него. Бывали случаи, когда она тайком провожала его до Курского вокзала, когда он уезжал на дачу к Бохоновой в Тарусу. Стоя в толпе отъезжающих на перроне, она все ждала, что он обернется и встретится с ней взглядом, но он так и не оборачивался.

Все окончательно стало ясно, когда от Тарковского из Тарусы пришло письмо следующего содержания: «В Москву я буду приезжать часто; будем мы с тобой друзьями, без этого мне будет плохо. Все, что вышло так странно, – всему я виною, я это знаю, и мне горько, что я причиняю тебе боль».

Уход Арсения стал для Марии Ивановны не только тяжелым моральным ударом, хотя все к этому шло, и она это понимала (другое дело, что быть готовым к этому невозможно в принципе), но породил и массу проблем материального характера.

Так, осенью 1937 года Маруся Вишнякова вышла на работу в Первую Образцовую типографию, что находилась рядом со Щипком, на Валовой улице. Через год она получила должность корректора. Это были небольшие деньги, но они были. Изредка помогал Арсений.

Из воспоминаний Елены Трениной «С той стороны зеркального стекла…»:

«Работал Арсений, что называется, по настроению, объясняя, что нет “вдохновения”. И мы ждали вместе с ним, когда оно придет. Залезали в долги. Часто выручал папа (кроме того, что давал деньги ежемесячно). В такие периоды Арсений раскладывал пасьянсы, они его “успокаивали”… Потом вдохновение приходило, – приходили и деньги. Мама хотела выйти на работу, чтобы легче было пережить такие периоды. Арсений категорически возражал. Доходило до ссор. Он не мог без мамы находиться ни минуты. Если мама выходила к соседке Елене Ивановне на десять минут, на одиннадцатой он бежал за ней. Если она выходила в киоск за папиросами (мама курила), через пятнадцать минут он шел искать ее. Безумная любовь порождала безумную ревность, хотя для этого не было никаких оснований. Он признавался, что ревнует маму даже к “фонарному столбу”, но справиться с этим не может. Он мучил маму своей ревностью. Я не понимала, как она это выдерживает. Мне было очень жаль ее. Он доводил ее до слез. Потом падал перед ней на колени, целовал руки, просил прощенья. Через какое-то время все повторялось. Когда появлялись деньги, Арсений осыпал маму подарками, делал покупки в дом. Покупал книги и очередную курительную трубку в свою коллекцию. Трубки он покупал в комиссионках, они были разного фасона, из разных стран. Курил он только трубку, и в комнатах всегда был запах хорошего табака… Как только Арсений получал деньги, мама звонила Марии Ивановне, чтобы она пришла за деньгами для детей, зная, что Арсений довольно быстро найдет им применение. Меня это удивляло. Мне казалось, что не мама, а Арсений должен звонить и заботиться о детях».

Постепенно буря затихала… Конечно, у Маруси случались приступы одиночества, но медленно горечь уходила. Из памяти, но не из сердца.

А жизнь на Щипке и в Партийном переулке продолжалась.

Так как Тарковский и Маруся с детьми были соседями, то изредка они встречались, коротко беседовали и расходились каждый по своим делам. Со стороны могло показаться, что это просто чужие люди, которые случайно столкнулись на улице и сказать им друг другу нечего.

В декабре 1937 года Антонина Бохонова родила двух недоношенных девочек, одна появилась на свет уже мертвой, а вторая скончалась через несколько дней. «Это все такой ужас, такая безумная боль и ненужные страдания, что я и думать не хочу. Лучше сломанные ноги, руки, что хотите, только не тот бред, который происходит в родильном доме. Ну, я больше не буду! Прошло уже. Теперь я Вас буду только любить». Это письмо Антонины Александровны Арсению – крик, вымучивание из своего израненного сердца высокого чувства. Попытка себя убедить в том, что все, что произошло – расставание с Владимиром, жизнь с Арсением, непростые взаимоотношения дочери с новым маминым мужем, гибель новорожденных девочек, драматическое одиночество Маруси Вишняковой – свершилось и свершается во благо. Необъяснимое, не поддающееся осмыслению, но неизбежное, исключающее всякий возврат к прошлому благо.

В 1958 году, когда жизнь на Щипке будет уже далеко, будет уже почти мифом, Арсений Тарковский напишет:

Я Нестор, летописец мезозоя,
Времен грядущих я Иеремия.
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.
Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И – Боже мой – какой-то мотылек,
Как девочка, смеется надо мною,
Как золотого шелка лоскуток.