Всем смертям назло

– Делается много, Иосиф Виссарионович, но не всё возможное. А надо – всё. Поэтому товарищу Сталину рано думать даже о пенсии, не говоря о чём-то ещё, – Андрей улыбнулся. – Без людей всё равно ничего не получится, потому что работа машины основана на информации, заложенной человеком, и в рамках задач, определённых человеком. Для людей, разумеется. Потому что и государство существует для людей и ради людей. И если человек подаст ложную информацию на входе в машинный алгоритм, на выходе мы тоже получим полную чепуху. Поэтому нельзя ни в коем случае допускать искажения информации на входе в механизм принятия решений – попросту говоря, нельзя врать. Враньё есть государственное преступление, в какой бы области оно не происходило. Попытка скрыть ошибку, произвести нужное впечатление – намного хуже, чем сама ошибка, потому что враньё, путаница имеют свойство разрастаться до бесконечности мгновенно. Некомпетентность – это тоже следствие вранья, самому себе, например. Человек должен знать: нельзя врать. Никому, никогда. Если в моей машине высотомер станет показывать десять метров высоты вместо восьми – и этого достаточно, чтобы разбиться вдребезги. А с государством сложнее: у людей часто возникает ложное ощущение – да, можно немножко присочинить, чтобы понравиться руководителю, вождю, а там – как-нибудь. Я всегда в такие минуты вспоминаю Оскара Брукса – это генеральный управляющий банком моей сестры: трудно вообразить себе более колючего, чопорного, желчного типа. Но он бесценен – всегда говорит правду, даже если вам хочется убить его за это.

– То есть – аппарат всё-таки необходимо чистить, – улыбнулся Сталин.

– Конечно, Иосиф Виссарионович. Обязательно. Но и смазывать тоже. И потом: человек – всё-таки не машина. Поэтому человека можно и, я считаю, нужно предупредить – один раз, и при этом он должен очень хорошо знать и понимать: второго раза – не будет.

– Но всё-таки вы считаете – надо мягче.

– После войны, Иосиф Виссарионович. После войны. Сейчас – нельзя.

– Считаете, что война обязательно будет?

– Она уже идёт, Иосиф Виссарионович. Хотим мы или нет – уже ясно, что придётся воевать и придётся победить.

Они говорили уже очень долго – гораздо дольше, чем Гурьев предполагал, но беседа шла лучше, гораздо лучше, чем он мог надеяться в самых смелых своих мечтах. Он готов, подумал Гурьев. Он готов, мой мальчик, мой малыш. Не знаю, будет ли у меня когда-нибудь сын, но ученик – уже есть. Лучший из лучших. Гурьев смотрел на них – на светлые, чистые лица детей, на лицо Сталина, с какими-то вдруг обмякшими и разгладившимися чертами, смотрел на румянец, проступающий сквозь серо-жёлтую старческую бледность, и понимал, что угадал. Я опять угадал, подумал он. Сумел сделать невозможное. Не только угадать мечту великого Сталина – воплотить её. Вочеловечить. Очеловечить. Самую главную мечту – мечту бывшего грузина, ставшего русским беззаконным царём, о его, бывшего грузина, русских детях. Вот, они сидят сейчас в кабинете у Сталина – самого великого Сталина! – вдвоём, чудесные, ненаглядные русские дети, будущие, да что там – в общем, уже состоявшиеся хозяева земли русской, два необыкновенных, неописуемой красоты и чистоты алмаза, превращённые им, Гурьевым, в бриллианты. Не для Сталина, нет – даже если Сталин и думает так, сам Сталин. Пускай. Ну да, ну да. Я просто делал, что мог. Что должен. И вот – случилось. Случилось, чему суждено. А Сталин? Сталин. Его время кончается, истончается, утекает между пальцев. Наступает другое, уже наступило. Почти.

– Спасибо вам, Андрей Вениаминович, спасибо, что нашли время со мной побеседовать, – Сталин остановился, снова вернулся к столу, сел и посмотрел на ребят. И вдруг совсем другим голосом проговорил: – Спасибо вам, дети. – Он два раза как-то немного странно дёрнул головой, кашлянул и повторил: – Спасибо, дети. Идите. Яков Кириллович. Ты останься, пожалуйста.

Гурьев сделал знак глазами – подчиняйтесь. Даша и Андрей – в самом деле, как дети – поднялись, попрощались, и, взявшись за руки, не оглядываясь, как учил их Гурьев, вышли из кабинета. Сталин, глядя им в затылки так, словно хотел просверлить, смотрел, смотрел – пока тяжёлая двойная дверь не затворилась за ними. Он перевёл взгляд на Гурьева, и тихий, еле слышный, торжествующий рык вырвался из его глотки. Гурьеву даже сделалось не по себе. Сталин молча набил трубку, раскурил, посмаковал дым. И снял телефонную трубку прямой связи с Поскрёбышевым:

– Запускай.

Что это с ним такое, обеспокоился Гурьев. Спятил, что ли, от счастья, великий вождь?

В кабинет, кивая Гурьеву, как старому знакомцу, входили – один за другим – члены Политбюро, здоровались со Сталиным – а тот молчал, глядел своим неподъёмным взглядом, – и молчал. Возникло некоторое замешательство, и все услышали тихий голос Сталина:

– Встаньте. Вон там. Встаньте. – И мундштуком трубки показал, где им всем встать.

Растерянные, даже напуганные непонятным сталинским поведением, члены Политбюро сгрудились у края ковровой дорожки. Сталин тяжело выбрался из-за стола и подошёл к ним.